Пресс-папье
Шрифт:
Как я писал эту статью
Тише, тише… человек мучается. Всего через несколько недель после сочинения им статьи «Решительно ни о чем» он высасывает из пальца статью о том, как он писал статью… таки вывернулся, собака.
Я понимаю, это отдает наихудшего рода созерцанием собственного пупа, однако полагаю, что вам, возможно, будет интересно узнать, как писалась эта статья. Будучи порождением коммуникационной революции, бума информационных технологий и всех прочих электронного характера взрывов, произошедших за последние несколько лет, я думаю, что могу оправдать столь безвкусное самоомфалическое исследование, сказав, что статья эта не была бы сочинена, вычитана и отправлена в «Слушатель» именно так, как все это произошло, без помощи блестящих технологий, о которых многие говорят, хватаясь за головы, что технологии эти внушают им омерзение ничуть не меньшее того, какое испытывает при виде телячьей отбивной вегетарианец.
Узкоприкладные детали ее сочинения таковы: она была набрана с использованием текстового редактора и отправлена по телефону посредством факса. Возможно, более интересным для вас будет рассказ о программах, которые работают в параллель с текстовым редактором, помогая изнуреному журналюге поспешать к предельному конечному сроку. Позвольте мне рассказать кое-что о моем, как выражаются в армии, «снаряжении». У меня имеется дигитайзер звука, который помогает мне, наговорив в микрофон некую фразу, заставить компьютер приветствовать меня, когда я его включаю. Он может, к примеру, сказать моим голосом «С добрым утром, Стивен!» или «Ну, давай, порадуй меня» – голосом Клинта Иствуда. Назвать его рабочим инструментом мог бы, наверное, лишь музыкант или режиссер радио, но, когда каждую вашу опечатку встречают обезьяньим визгом или гудком клаксона, это все же лучше скучного ЭВМовского «бип». В моем распоряжении имеются также десятки шрифтов, или «фонтов», как их именуют компьютерщики. Диапазон фонтов простирается от простого, но элегантного «Таймс Роман» до куда более изысканных «Тиффани» и «Трамп Медиивэл», минуя по пути «Гальярду», «Гарамону» и «Гельветику». Имеются также и тысячи цветов – я могу полностью контролировать их оттенки и насыщенность, добиваясь сочетания красок, которое нравится мне больше всех прочих. Оба они, звук и внешний облик, обеспечивают удовлетворение моих простых анальных приоритетов, являясь аналогами создаваемых бумагой тактильных ощущений, ее запаха, цвета чернил и толщины пера – всего того, чему писатели прежних времен уделяли внимание столь маниакальное.
Помимо средств создания сносок и оглавления, организации перекрестных ссылок и автоматического переноса, без которых не обойтись в сочинениях более объемистых, я располагаю также хитроумной опцией, именуемой «умными кавычками» и срабатывающей, когда мне требуется открыть кавычки или закрыть их. То есть, набирая слова «умные кавычки», я нажимаю в начале их и в конце одну и ту же клавишу, а сообразительная машина сама решает, в какую сторону кавычки будут глядеть. Точно так же лигатуры наподобие «нэ» и «км» заботятся о себе, если я ввожу «н э» или «к м», сами (надеюсь, наборщик «Слушателя» сможет воспроизвести все правильно, иначе последнее предложение покажется вам бессмысленным). Это, опять-таки, заботы свойства чисто анального, однако лазерный принтер с разрешением в 300 точек на дюйм выдает в итоге распечатки весьма достойного качества, наполняющие меня уверенностью и довольством.
Теперь насчет обработки собственно документа: я обладаю автоматическим «Тезаурусом», который позволяет, когда я захожу в безнадежный тупик, подыскивать синонимы. Давайте испытаем его на слове «безнадежный»: «неисправимый, непоправимый, неизлечимый, отпетый, отчаянный, пропащий, безвыходный, безысходный, безотрадный, неутешительный» – это лишь inter alia. [137] Кстати сказать, слово «журналюга» позволяет мне рассказать вам о поиске опечаток. Если я прогоню дописанный мною вот до этого места текст через интерактивный словарь, сомнения у него вызовет следующее: «самоомфалическое» (и правильно, откуда ему знать столь богатое слово, которое и проходят-то далеко не в каждом университете), «узкоприкладные» (то же самое), «ЭВМовского», «бип», «изнуреному» (которое, как мне совершенно справедливо указывают, должно иметь два вторых «н») и, что довольно забавно, «журналюге» (грамматика у меня выбрана «строгая»).
137
Среди прочего (лат.).
Итак, статья написана грамотно, без опечаток, и просто-напросто кишит точными синонимами. А как быть со стилем? И для него тоже имеется свое программное обеспечение. «МакПруф: Макинтошева программа оценки стиля» способна просеять мой документ сквозь стилистическое сито, выявив все неудачные выражения – сексистские, расистские и вообще неизысканные. Она мигом заметила, что я набрал в предыдущем абзаце «которое которое» – обычный повтор, который легко проглядеть при вычитке; не одобрила использование «на» во фразе «300 точек на дюйм», заявив, что предпочитает «на каждый» или «для каждого»; обвинила меня в пристрастии к тому, что она назвала «именными дериватами», сиречь отглагольными существительными, сообщив в виде примера, что предложение «Воссоздание Историческим обществом скачки Пола Ревира оказалось совершенно прекрасным» лучше заменить на «Историческое общество прекрасно воссоздало скачку Пола Ревира». От обвинений в сексизме и расизме я был избавлен, а текст мой получил положительную оценку как лишенный выражений туманных и чрезмерно витиеватых.
Обратимся теперь к самому, быть может, незаменимому средству из всех, к «Статистике». Я обнаружил, что написал к этой минуте 832 слова. Слишком много, придется почистить текст. Мне разрешено использовать только 770, в самом крайнем случае – 800.
Ну и вот, получите. Свеженькая, стилистически безупречная, ясная и немного хвастливая статья, содержащая в конечном счете 794 слова. Ну, правда, прескучная, верно? [138]
Рвите его за плохие стихи
138
Верно, ред. (Примеч. авт.)
Если ко времени, когда эта статья покинет стены типографии, Салман Рушди все еще останется в живых, а я очень на это надеюсь, мне будет интересно услышать от него, не считает ли он себя счастливчиком по той причине, что не написал роман, действие которого разворачивается в средневековой Британии, и не покритиковал в нем Христа. Конечно, некоторые из приверженцев ислама отличаются несколько чрезмерной ревностностью в стараниях защитить доброе имя и роль своего Пророка, однако в сравнении с разобиженными христианами старой школы они выглядят просто-напросто котятками. Обезумевший магометанин может, вопя во все горло, изрешетить вас пулями, но он, по крайней мере, не сдерет с вас заживо кожу, не вытянет, и без всякой спешки, кишки и не будет при этом читать вам проповеди об очищении вашей души. Невеликое, я это хорошо понимаю, утешение для неотступно преследуемого мистера Рушди, который скорее предпочел бы жить и дальше, чем обратиться, что может произойти с ним в любую минуту, в мученика свободы артистического самовыражения, и все же мысль эта может отчасти избавить его от гнета ужасных повседневных забот. К тому же он имеет возможность беседовать со своими вооруженными телохранителями, когда ему надоедает играть с ними в лото или в буриме, о Цинне. Цинна был, если помните, римлянином, но не заговорщиком Цинной, одним из убийц Юлия Цезаря, а поэтом Цинной. И толпа решила, что он все равно заслуживает смерти. «Рвите его за плохие стихи» [139] – таково было общественное мнение тех времен. Осмелюсь высказать предположение, что среди многочисленных мусульман, проживающих в Бредфорде, имеется кондитер по имени Салмон Рушди, не находящий себе места от страха, что его того и гляди порвут за плохие пирожные.
139
У. Шекспир, «Юлий Цезарь», III, 3 (пер. М. Зенкевича).
Я и сам собираюсь взяться на следующей неделе за роман – то есть за сочинение такового, к чтению романов я пока не готов – и теперь гадаю, какую бы тему я мог, не рискуя жизнью, избрать. Выбор, должен сказать, невелик. Однако предположение, что, отпустив несколько легкомысленных замечаний о Пророке, я подвергну смертельной опасности себя самого, моих издателей и всех достойных книготорговцев, представляется мне интересным и, по правде сказать, немного тревожным.
Невозможно недооценить масштабы того, что произошло с Салманом Рушди. Ему сейчас сорок лет. И он знает, что остаток жизни проведет приговоренным к смерти. В этом году он, скорее всего, избежит пули, надеюсь, и в следующем тоже. Но в следующие пять лет? Станет ли полиция и дальше защищать его, сочтут ли расходы, с которыми сопряжена такая защита, оправданными году в 2000-м? Для исламских фундаменталистов срока давности не существует. Они не забывают и не прощают. Все мы видели фильмы об информаторе из числа мафиози, который получает, сдав полиции своего босса, новую личность и переезжает из города в город, нигде не оседая, никогда не заводя друзей. Он заказан и спать спокойно не может. Теперь заказан Рушди, а между тем считается, что в одной только Британии сыщется не меньше тысячи желающих выполнить этот заказ и обеспечить тем самым своей душе вечное блаженство. Легко ли вам вообразить ужас человека, которого ждет впереди жизнь, полная страха? Я и вправду считаю, что «дело Рушди» – это одно из самых поразительных международных событий нынешнего десятилетия.
Мы вынуждены заново присмотреться к каждой из наших идей, которые привыкли считать вечными и неоспоримыми. Попробуйте-ка представить себе, как вы пытаетесь убедить исламского фундаменталиста в том, что Рушди имеет право на жизнь. «Он оскорбил Пророка и должен умереть», – заявляет вам фундаменталист. «А как же терпимость? – возражаете вы. – Если бы он оскорбил Христа, шум поднялся бы до небес, в “Позднем шоу” выступило бы несколько апоплексических епископов, но убивать его никто не стал бы». «Так ведь Магомет – Пророк, а Христос – нет». Вот к этому суть дела и сводится. Исламские фундаменталисты верят, что пророк существует только один и имя его – Магомет, и не желают признавать, что каждый имеет право на собственную точку зрения, и уж тем более на неправильную. «Если мы действительно правы, нелепо терпеть тех, кто не прав». Их не интересует свобода высказывания, их интересует его правильность, и привести этих людей к мысли о том, что как раз их-то точка зрения и постыдна, никакими уговорами не удастся. Мы способны увидеть разницу или думаем, что способны, однако наша вера в терпимость запрещает нам относиться к воззрениям ислама с такой же нетерпимостью, с какой ислам относится к нашим. А с другой стороны, и просто сидеть и смотреть, как убивают романиста, бездействовать лишь потому, что лезть в драку за его право сказать хоть что-то значило бы проявить нетерпимость, мы тоже не можем. Или можем?
Нам следует просто-напросто признать, как мало мы преуспели в экспорте революции, которая в течение последних двух или трех столетий урывками происходила на Западе, неся ему просвещение, терпимость и свободу, и задуматься о том, устоит ли она, пассивная по определению, перед поднявшейся на Востоке бурей страстей.
Думаю, мой роман станет рассказом о мышонке по имени Клайв и дикобразе Тимоти, о том, какие приключения они переживают в лесу. Так я хотя бы никого не обижу. Впрочем, нынешние борцы за права животных…