Пресс-папье

Фрай Стивен

Мое отношение к миру рекламы то и дело меняется. Порой я ощущаю себя старой шлюхой, получающей все то, чего она заслужила, порой же думаю, как Орсон Уэллс: «Что же, Тулуз Лотрек рисовал афиши, Оден писал рекламные тексты для почтового ведомства – это традиция благородная».

Однако теперь у меня появились сомнения. За несколько недавних недель наши газеты напечатали целый комплект рекламных объявлений, источником коих стал Мидлендский банк, учреждение, чья слава внимательного слушателя сравнима лишь с таковой же нашего журнала. Одному только Богу ведомо, кого там слушали в последнее время, нисколько не удивлюсь, если это был дух короля Георга III, [126] – так или иначе, банк придумал «три новых вида счетов для трех новых разрядов клиентов». Занимающая целую страницу реклама этих новых услуг приняла форму вопросника, который позволяет вам определить, к какому типу людей вы относитесь – к «векторному», «садовому» или «кульминационному».

126

Король Георг III (1738–1820) – страдал психическим заболеванием, и к 1811 г. впал в окончательное помешательство.

«Способны ли Вы запрограммировать видеомагнитофон, не потратив четыре часа на чтение инструкций?» – вот первый вопрос, адресованный тому, кто, возможно, гадает, не относится ли он к людям «векторного» типа (даром что ни разу в жизни о существовании его не слышал). «Готовы ли Вы взять у банка взаймы, чтобы отправиться на вечеринку с сюрпризами, которую устраивает Ваш проживающий в Сан-Франциско друг? Или, быть может, сэкономить на покупке ковров, чтобы приобрести CD?» «Не портит ли количество пластиковых карточек в Вашем бумажнике рисунок сшитого Вами на заказ костюма? Если, читая эти вопросы, Вы киваете сами себе, позвоните нам по бесплатной линии…» и т. д. Знаете, это действительно странно. Для того чтобы догадаться, на какого рода клиентов рассчитаны такие вопросы, вовсе не нужно быть специалистом по семиотике или исследователем жизни британского общества. Хотя с другой стороны, вовсе не нужно быть сп. по сем. или иссл. ж. бр. об., чтобы понять: клиент именно этого рода, скорее всего, не станет «кивать сам себе», а заблюет газету сверху донизу или, по меньшей мере, расхохочется и будет хохотать, пока его не хватит нервный паралич. А стало быть, нам остается предположить, что на самом-то деле банк нацелился на клиента, которому хочется быть человеком из тех, чьи проживающие в Сан-Франциско друзья устраивают вечеринки с сюрпризами. И если это так, банк ожидают серьезные неприятности, поскольку к нему того и гляди начнут стекаться люди прискорбно пугающие и не вполне здоровые, – люди, которые, по всем вероятиям, готовы влезть в жуткие долги, лишь бы набить пластиковыми карточками карманы своих сшитых на заказ костюмов и тем самым испортить их рисунок, или сэкономить на покупке ковров, чтобы приобрести CD. А ковры людям «векторного» типа совершенно необходимы. В особенности на стенах, и желательно толстые, стеганые.

Человек «садового» типа проводит, по всему судя, воскресенья, помогая детишкам устраивать на деревьях шалаши, он мастерски обращается с магазинными тележками для покупок и готов организовать протест против прокладки автомагистрали через город, в котором живет, даже не ожидая того, что местная газета напечатает его фотографию. Все это просто бредовый лепет – из тех, что порою можно услышать в больничной палате. И сопровождается он фотографией воскресного ланча: изысканная солоночка, набор столовых ножей. Держите меня, боюсь, я сейчас с ума соскочу.

Последнюю категорию составляют люди «кульминационного» типа. «Известна ли Вам разница между Доу Джонсом и Индианой Джонсом? Известно ли Ваше имя метрдотелям? Волнуют ли Вас голодающие страны? Посылаете ли Вы пожертвования монастырям, не дожидаясь, когда они начнут выламывать Вам руки?» А вот это уже болезнь. Я извиняюсь, но именно так и есть. Если рекламная индустрия берет на работу людей, способных испражняться подобной, не содержащей и тени иронии писаниной, все погибло, пора бежать из нашей страны. Умы этих людей требуют полной прочистки мягкой, длинной, обладающей высокой поглощательной способностью бумагой. И, если услугами Роберта Робинсона заручиться не удастся, я буду рад бесплатно разрекламировать ее. Я сочту это поступком, выдержанным в благороднейших традициях публичного радио– и телевещания.

Решительно ни о чем

Друзья-журналисты говорили мне, что один раз в жизни ведущему рубрики разрешается написать нечто подобное. Ну-ну.

На этой неделе я статью писать не собираюсь – по той печальной и тоскливой причине, что мозги у меня сегодня, похоже, не работают. Неприятно недодавать вам положенное, однако ничего не поделаешь. Сказать мне нечего. Тем из читателей, кому никогда не приходилось еженедельно сочинять по 850 блестящих слов дискурсивной прозы для деспотичного солдафона-редактора, основными орудиями коего являются рапира, штык, полевая пушка и казарменный сарказм, могу сказать: задача это нелегкая. Какой она уж точно никогда не была, так это легкой. Скорее тяжкой, как отрыжка таксиста. «Легкая, тяжкая, – скажете вы, – хоть стопудовая, нам-то что за дело? Мы платим за твои слова приличные деньги, и нам в высшей степени наплевать, каких трудов они тебе стоят». Думаю, вы правы, черт бы вас подрал; грубы, но правы. В конце концов, я и сам здорово удивился бы, если бы мистер Келлог заявился ко мне во время завтрака и добрых четверть часа нудил о том, как ему трудно выпекать кукурузные хлопья, каких мучений стоило составление их рецепта и какую до обидного малую признательность получают и он, и его искусные мастера. Да, по совести, если не по контракту, я просто обязан выдать вам эти восемьсот пятьдесят слов, хотите вы их получить или не хотите, но раз уж я набрался наглости разглагольствовать перед вами, то почему бы не поразглагольствовать и на тему болезненную – о том, как трудно даются мне поиски темы моих разглагольствований?

От меня ожидается, что я буду сдавать мой «материал», как называем это мы, бумагомаратели, на редактуру в четверг утром. Сейчас вечер среды, а голова моя пуста, как мочевой пузырь верблюда. Обычный мой метод состоит в том, что я перелопачиваю газеты в поисках чего-либо, способного меня разозлить. Сколько раз использовал на этой неделе мистер Кеннет Бейкер слова «нормы» и «ценности» и сколько раз он использовал их в смысле, понятном тем, кто умеет говорить по-английски? Удалось ли Полу Джонсону в очередной раз ослепить мир сиянием своей прозорливости, глубины, интуиции и человечности? Не замыслило ли правительство что-нибудь недоброе? Звучит немного помпезно – так, точно я некий страж, охраняющий врата благопристойности, – но надо же мне с чего-то начать, верно? Однако сегодня я вытянул пустой билет. Ничто из прочитанного и увиденного по телевизору распалить меня не смогло. Единственным по-настоящему примечательным событием было письмо женщины, которая смотрит телепрограмму «Точка зрения», к ее ведущей Энн Робинсон, завершавшееся словами: «Премного спасибо». Когда я услышал их, кишечник мой пронизала странная дрожь, а перед глазами заплясали зеленые и красные огоньки, однако это быстро прошло. Может быть, некое событие моей собственной жизни удастся преобразовать в притчу вместимостью в 850 слов, способную развлечь, просветить и потешить читателя? Этим утром грузовик врезался задом в капот моей машины и тот треснул, как яичная скорлупа. В 3.24 пополудни я зашиб голень о ножку стола, а в 7.50 уронил картофелину за мойку, где ей, картофелине, скорее всего, и придется остаться до скончания времен. Джон Донн, я полагаю, обратил бы этот список катастроф в благородный сонет, который привел бы к падению правительства и пленял бы умы людские во все тысячелетнее царствие Христово, однако мне сие не по силам.

Когда газетам не удается снабдить тебя подходящей темой, самое время, наверное, начать метаться на манер тигра в клетке по комнате, перебирая возвышенные мысли, или неторопливо пройтись, дабы проветрить голову, до почтовой конторы. Последний прием нередко срабатывает, что удивительно, поскольку главная-то проблема как раз в том и состоит, что голова у меня настолько пуста, что в ней и так уже ветер гуляет. Но сегодня не помогло ничто, результат получился все тот же: ноль, пшик, херня, лабуда, город Зеро, штат Айдахо. У каждого профессионала есть свое больное место: у теннисиста – локоть, у бегуна – голеностопы, у журналиста – голова. Приходится верить, что я такой не один, иначе жизнь стала бы непереносимой. Предположительно, наступит день, когда и Роджер Уоддис [127] напрочь лишится новых идей, – рад сообщить, что никаких признаков приближения этого дня я не вижу, однако настать он должен. И ведь наверное, имеется в комоде Бернарда Левина [128] семь ящиков, которые он предусмотрительно заполняет в тучные месяцы, чтобы было чем подкармливать читателей в тощие? Кто знает?

127

Роджер Уоддис (1917–1993) – английский поэт-юморист.

128

Генри Бернард Левин (1928–2004) – английский писатель и журналист, многие годы ведший собственную рубрику в «Таймс».

Что ж, вот и кончен мой труд дневной, и мне пора поспать, как едва не сказала Клеопатра. [129] Восемьсот пятьдесят слов, свидетельствующих о заболевании словесным поносом. Мне остается утешаться лишь тем, что, пока Дуглас Херд не протащил через парламент свой отвратительный «Закон об уголовном судопроизводстве», я имею право хранить молчание, а вы не имеете права делать из него какие-либо выводы.

Мне нечего было сказать, и я это сказал.

129

«Антоний:…вот и кончен мой труд дневной, и я могу уснуть». У. Шекспир, «Антоний и Клеопатра», I V, 12 (пер. М. Донского).

Молодежь

На днях я сильно встревожился, прочитав в «Дейли мейл» – сам тот факт, что я вообще читаю «Дейли мейл», уже способен внушить тревогу, и вы правильно сделали, перебив меня, – что современные молодые люди, судя по всему, относятся к деньгам и работе более здраво, чем их предшественники, что они менее склонны «выпадать из общей картины» и более – приспосабливаться, с большей нетерпимостью относятся к гомосексуализму, меньше увлекаются наркотиками и обладают бoльшим пониманием ценности семьи. Новость весьма неприятная. Неужели все и вправду так плохо? Впрочем, вы особенно не волнуйтесь, «Мейл» просто-напросто проецирует свои отталкивающие фантазии на группу или подмножество совершенно безвредных цифр, сваленных в кучу компьютером какого-то исследователя статистики. На то она и «Дейли мейл». Во многих отношениях это худшая газета страны – и все потому, что ей удается оставить в создаваемом ею образе место для допущения, согласно которому она-де принадлежит к классу более высокому, чем грязные сенсационные листки. Она полагается на леность молодых агентов по недвижимости и делопроизводителей, которые понимают, что читать-то им следовало бы «Индепендент», однако ехать до работы электричкой всего ничего, возиться с большими страницами неохота, вот они и думают себе: «Да какого черта?» – и покупают «Мейл».

Если и существует на свете явление, против которого «Мейл» выступает со всей решимостью, на какую вообще способна подтирочная газетка, так это то, что мы могли бы назвать «либеральными взглядами». Чего-чего, а их она ни за какие деньги исповедовать не согласится. Я и сам человек старомодный. Я считаю, что молодежи следует отдавать побольше времени вызывающему поведению, наркотикам, бунтам, сексуальным экспериментам, быть доброй, неискушенной, сердитой, щедрой, скептичной, бескорыстной, ни в грош не ставить семейные ценности, правительство, власть, гистамин и практически все, на чем стоит наш мир. Собственно говоря, быть молодежью. Впрочем, это во мне говорит традиционалист. Я не так уж и сильно выхожу из себя, сталкиваясь с возражениями на сей счет, а порой мне даже удается, увидев девятнадцатилетнего человека в костюме и при галстуке, не покатиться со смеху и не вспомнить жестокое описание, данное в романе «Говардс-Энд» молодому труженику Сити Леонарду Басту, который «обменял свои животные триумфы на фрак и набор идей». Вы можете назвать меня за эти путаные представления кем угодно. Но только не приверженцем модных течений. Да, я готов к тому, что меня обозначат как представителя левого крыла: признаюсь, я придерживаюсь либеральных взглядов на Никарагуа, феминизм, права геев, ядерное оружие, защиту окружающей среды, систему здравоохранения, «третий мир», алчность, профсоюзы и на все прочее, что вправе претендовать на место в заполняемых нечленораздельной чушью колонках Джорджа Гейла или Роджера Скратона. Назовите меня коммунистом, подрывным элементом, половым извращенцем, нездоровой опухолью, потасканным реликтом обанкротившегося поколения. Со всем этим можно поспорить. Но ради всего святого, не пытайтесь изобразить мои взгляды так, точно в них присутствует нечто модное. Если хотите знать, что нынче в моде – и было в моде последние десять лет, самое малое, – так это неумолимое противодействие либеральным взглядам. Вам требуется нечто модное – милости просим, присмотритесь к соединенным усилиям семи восьмых прессы по дискредитации любых попыток заняться обсуждением таких тем, как капитал, семья и понятийные нормы теперешней нашей страны.