Престолы, Господства
Шрифт:
Внезапно он бросился вперёд.
— На вашем месте, я бы этого не делал, — раздался откуда-то сверху из темноты голос старшего инспектора Паркера. — Вам это не поможет, каждое слово вашего разговора слышал я и мои констебли. Оставайтесь на месте, пока к вам спустятся.
— Это грязная ловушка, Уимзи, — закричал Харвелл. — Вам не стыдно загнать человека в угол как крысу?
— Вы не совсем загнаны в угол, — спокойно сказал Уимзи. — Вы можете сделать одно движение. Один быстрый шаг. Но у вас есть лишь несколько секунд, чтобы его сделать.
Харвелл посмотрел на тёмную воду, текущую на глубине сорока футов от того места, где он стоял. Затем он покачал головой, сдаваясь, и спокойно дождался одного из сотрудников Паркера, который надел наручники и увёл его.
— Я был так зол
В небольшой обшарпанной камере полицейского участка находилось четверо мужчин: стенографист, старший инспектор, Харвелл и Уимзи.
— Вы же понимаете, — сказал Харвелл, обращаясь к Уимзи. — Вы знаете всю историю. Я сделал для неё всё, я потворствовал каждой её прихоти, мы были так счастливы… — Он остановился и покачал головой. — Мы должны были быть очень счастливыми, но что-то пошло не так, как надо. Мне пришлось начинать сначала, я рискнул губительным займом на постановку пьесы Эймери только для того, чтобы понравиться ей. Я знал, что она флиртует с Эймери, но я не думал, что она будет… Когда я неожиданно появился там и увидел, что она кого-то ждёт, передо мной словно помахали красной тряпкой. Этот дурак Эймери шлялся где-то снаружи, поэтому я решил, что именно его она и ждёт, лёжа в кровати. Я схватил её за шею, и я потряс её…
Он посмотрел на следователей с выражением, как будто к нему только что пришло понимание чего-то важного.
— Если бы я не любил её так, то я не был бы так взбешён, — сказал он. — Я кричал на неё; она попыталась удержать меня, она что-то пыталась говорить, она кричала: «Нет, Лоуренс, нет». Её обычные слова, когда я хотел её. Но на сей раз я не просил и не уговаривал. Я взял её силой. Я взял то, чего хотел, что принадлежит мне по праву. Что она была должна мне и никому больше. А затем я понял… я понял что она… — Харвелл обхватил голову руками. — Она лежала так неподвижно. Проклятая собака продолжала лаять и лаять, а я был взвинчен и… — так трудно убить собаку, знаете? Это было труднее, чем убить Розамунду.
— Это всё понять довольно легко, — сказал Паркер спокойно. — Чего я не понимаю, сэр, это почему вы не решились встретить наказание лицом к лицу. Все эти игры с маской, запиранием двери и разбиванием оконного стекла. Зачем? Всё это лишь ухудшало ваше положение.
Харвелл обвёл их ввалившимися глазами.
— Я не мог вынести то, что скажут люди, — сказал он. — Мы были самой популярной парой влюблённых в Лондоне. Я не мог допустить, чтобы люди узнали, до чего дошло. У меня была определенная репутация как у её мужа; я был тем, кому она доверилась… и я действительно любил её, действительно любил!
— Итак, вы предприняли шаги, чтобы избежать обвинения, — сказал Паркер.
— Я не мог вынести её бедного изуродованного и покрасневшего лица… там, на подушке, и я накрыл его маской. Я сидел около неё, когда услышал, что кто-то ходит на веранде, и я увидел, что Эймери смотрит в окно. А затем я подумал, что же можно сделать…
— Это было большой ошибкой, — сказал Паркер.
— Да так ему и надо! — воскликнул Харвелл. — Розамунда была моей, только моей. Если бы он оставил мою жену в покое, то я, возможно, ничего не предпринял бы против него. Сначала мне казалось, что я всё сделал правильно. Я думал, что замёл следы. Я запер дверь спальни, а затем взломал её. Я запер парадную дверь за собой, обошёл дом и разбил окно, так чтобы было похоже на взлом. Я не догадался попытаться открыть дверь через выбитое стекло, поэтому всё оказалось не так умно, как я полагал. Но мне казалось, что я вышел сухим из воды, и вся вина ляжет на Эймери. А затем пошли новые осложнения. Этот глупый сводник-француз захотел выставить портрет. Я не мог этого допустить. Я не хотел, чтобы кто-нибудь вспомнил о маске. Поэтому я сжёг картину. А это было всё, что у меня осталось от неё на память… — Его голос задрожал.
— Можем мы теперь перейти к исчезновению мисс Фиби Сагден? — спросил Чарльз.
— О, её, — пожал плечами Харвелл. — Я думал, вы подслушали всё. Уимзи всё узнал, будь он проклят.
— Мне понадобится ваше официальное заявление, подслушали мы или нет, — объяснил Паркер.
— Она была глупой маленькой сучкой, — сказал Харвелл. — Она не имеет значения.
— Думаю, вы обнаружите, сэр, что имеет.
20
В ком личность лишь одна, в том и лицо одно.
Джон Донн [218]
218
Цитата из стихотворного послания сэру Томасу Роу (To Sir Tho. Rowe)
Tell her, if she to hired servants show Dislike, before they take their leave, they go, When nobler spirits start at no disgrace; For who hath but one mind, hath but one face.— Действительно, он жалок, — заметил Питер, рассказывая Харриет о событиях дня. — Мужчина без самоконтроля и без чувства собственного достоинства. Нужно, конечно, сделать скидку на силу жестокого кокетства, способного свести мужчину с ума.
— Кокетство не является преступлением, за которое приговаривают к смерти, — печально сказала Харриет. — Но что ты имеешь в виду, говоря, что у Харвелла нет чувства собственного достоинства? Я считала, что он весьма высокого мнения о себе.
— Это иногда странно сочетается. Сын знаменитого отца, он вкладывает деньги в театральный бизнес, где любому успеху сопутствует громкая слава, но не добивается больших успехов в отличие, например, от сэра Джуда Ширмана. А затем он делает нечто, что заставляет всех повторять его имя и восхищаться им. Он может носить свою красавицу-жену, как женщина носит брильянты на публике. Как она любит его! Как он любит её! Какая романтическая история!
— Поэтому, если люди подумают, что она была убита злоумышленником или любовником, он получит ауру трагического героя.
— Но если обнаружится, что он сам её убил, всё это превращается в «Гран-Гиньоль». Он теряет лицо. Вот и всё.
— Питер, ты ему совсем не сочувствуешь?
— Очень немного. А должен?
— Люди сравнивают Харвелла, спасшего Розамунду от нищеты, с тобой, женившимся на мне.
— Очень глупо с их стороны.
— Мы отличаемся?
— Да. Смотри, Харриет, Шаппарель не смог бы ничего выявить в тебе, рисуя тебя дважды на той же самой картине, — ты всё время без маски. Ты глядишь на мир такая, какая ты есть, и будь что будет. Именно это заставило меня полюбить тебя с первого взгляда и продолжать любить все эти годы. Именно этим я восхищаюсь в тебе, но не могу похвастаться, что сам обладаю подобным достоинством. Я всё время дурачусь, прячась за титулом, репутацией, способностью к глупому остроумию.
— Но, раз ты об этом упомянул, в последнее время ты дурачишься гораздо меньше.
— Я благодарен тебе, Domina.
— За что же?
— Ты оказываешь мне огромную честь, относясь ко мне серьёзно, — сказал он.
— Но не надо благодарности, Питер. Только не это. Это такая ненавистная вещь. Огромное ружье с ужасной отдачей.
— Безопасно, когда относится к любви.
— Надёжна эта власть и непреложна, — пробормотала она.
— Друг другу преданных предать не можно, [219] — ответил он, и она услышала оттенок триумфа в его голосе. — Ты разоблачила меня, но всё равно любишь.
219
Питер и Харриет цитируют строки из стихотворения Джона Донна «Годовщина»
Да, там вкусим мы лучшей доли, Но как и все — ничуть не боле; Лишь здесь, друг в друге, мы цари! — властней Всех на земле царей и королей; Надёжна эта власть и непреложна: Друг другу преданных предать не можно, Двойной венец весом стократ; Ни бремя дней, ни ревность, ни разлад Величья нашего да не смутят… Чтоб трижды двадцать лет нам царствовать подряд?(Перевод Григория Кружкова).