Преступление и наказание
Шрифт:
Одна охранница выделялась среди других детским выражением лица. Если можно назвать детским землистого цвета кожу — от частого курения — на которой были нарисованы глаза и губы. Плохо ухоженные волнистые волосы до пояса и анорексическая худоба дополняют картину. Мне всегда было жалко эту пигалицу и, по мере возможностей, пытаюсь урегулировать скандалы, тормозить драки или просто помогать в мелочных повседневных делах, как-то: открыть-закрыть дверь ключом, взятым у неё, избавляя испанку от путешествий туда и обратно по шлюзам автоматических дверей.
Девица была слаба на передок, как говорят старушки-сплетницы. Находясь в
Меня и ещё одного зэка-ветерана вызывают к кабине. Подходим. Там дежурит наша «джульетта» и не наш охранник. Он нам говорит, обращаясь ко мне.
— Ты временно перейдёшь к нему в камеру, потому что нам нужен изолятор. Всего на два дня. Потом вернёшься обратно.
Все слова, которые приходят мне в этот момент в голову, русские и не имеют перевода на испанский. Поэтому я молчу, тщетно пытаясь привести в порядок мысли. Но не молчит мой коллега. Ему проще: он не знает русского.
— Но ведь есть спецкамера для изолятора!
— Она уже занята другим наказуемым.
— И есть же наркоманы, которые сидят в камерах по одному.
Испанец не успевает ответить. Его опережает «джоконда». Она сегодня старшая в смене.
— Всё! Нечего дискутировать! Я уже так решила.
— А кого нужно изолировать? — не сдаётся мой товарищ.
Имя, которое нам сказали, парализует и его. Это — самая грязная свинья нашего блока. Уже на расстоянии трёх метров от «хрюши» в нос шибает такая вонь, что перехватывает дыхание. Когда нас загоняют в стойла и по лестнице поднимается это испанское недоразумение, за ним близко никто не идёт. Ждут, пока движение воздуха не разбавит запашок.
Мои русские слова прочно запечатывают моё речевое устройство и я просто стою рядом, тупо лупая на сцену передо мной. Мой коллега оправляется от ступора.
— Но ведь он один в камере! Если нужно изолировать, то просто закройте его там.
— Не нужно объяснять мне, как я должна поступать! Всё уже авторизованно, — заявляет наша «душка».
Марисалес твою мать! Марисалес — это не испанское ругательство. Это её имя. И я ещё жалею эту шлюху! Мой компаньон замолкает и растерянно смотрит поверх голов на третью охранницу, которая сегодня дежурит на пульте. Та — нормальная женщина и знает его уже несколько лет. Она ловит взгляд, делает огорчённую гримасу и еле заметным жестом показывает, что всеобщая любовь сегодня главная и может делать всё, что ей вздумается.
Наша «монна лиза», сделав дело, выходит во двор, садится на скамейку рядом со своим очередным страдателем, и треплется с ним несколько часов подряд. Заканчивает только тогда, когда за ней приходит охранник, напоминая, что нужно работать.
Делать нечего. Сгружаем мои пожитки в камере моего коллеги, а в мою, безукоризненно-чистую, въезжает для наказания цыганско-испанская свинья. Вечером, на проверке, в приоткрытую дверь заглядывает второй шеф модуля (команда на ночь меняется). Видит нас в одной камере, вскидывает взгляд на номер на двери и, ничего не понимая, проводит пальцем по списку, отыскивая наши фамилии. Я не выдерживаю и фыркаю. Охранник поджимает губы и отходит от нашей двери, проверяя другие камеры.
Утром приходит новая команда, с нашими нормальными ментами.
— Вечером в восемь часов я освобожу твою камеру, — говорит мне охранник, — И, надеюсь, что тебе больше не сделают такого сюрприза.
С восьми вечера и до половины двенадцатого ночи я прополаскиваю всё, к чему мог прикоснуться свин испанского королевства. Просто невероятно, сколько грязи может оставить после себя испанец за два неполных дня нахождения в бывшей чистой камере.
«Заключённый в тюрьме Навалкарнеро (около Мадрида) откусил часть уха охраннику» — сообщают телевизионные новости этого дня. Мне становится весело, слыша это и возя шваброй с хлоркой по кафелю в душе. Представляю нашу «нефертити» с купированными ушами. Теперь-то, подруга, я и пальцем не пошевелю, чтобы помочь тебе. Даже если тебя и душить рядом со мной будут.
— Какая у неё славная улыбка! И вся она такая душевная, человечная, — говорит мне один экс-советянин.
— Ещё пару лет рукоблудия и тебе слониха балериной будет казаться, а крокодилица — Марьей-царевной, — отвечаю.
— Я её не трогал. Почему рукоблудие? — удивляется москаль.
— Ты путаешь понятия «дать волю рукам» и «блудить руками», — зубоскалю и добавляю, что это нормально после многолетнего жития в чужой языковой среде.
ШАРИКИ ЗА РОЛИКИ
Шарахаясь без дела по тюремному двору, нахожу маленькую пружинку. В голове закрутились детали подшипников в поисках идеи, куда можно применить предмет.
В блоке есть мастерская. Так называемая мастерская, потому что в ней есть лобзик, несколько детских ножниц, которые с трудом режут бумагу и, иногда, ответственный за рукоделие из тюремной школы приносит краски, листик наждачной бумаги и ящики из-под фруктов, сделанные из древесного шпона и фанеры. Ещё в этой мастерской валяются куски картона и куча старых газет. Пружинка в этих условиях никак не вписывалась.
Сжав её пальцами в очередной раз, отчётливо представляю спусковой механизм арбалета. Остальное додумалось быстро. Когда захожу в тайер (taller — мастерская, исп.), принимаюсь за дело. Из картона моделирую «орех», на котором удерживается тетива, шептало и спусковой крючок. Подобрав размеры, выпиливаю лобзиком нужные детали. Заодно подготавливаю паз для стрелы, склеивая между собой тонкие дощечки.
— Что делаешь? — интересуются зэки, рисующие, пилящие, клеящие рядом со мной в мастерской. Эти не наркушники и, поэтому, меньше шансов, что «стуканут». Но, тем не менее, отвечаю, что сам не знаю, что получится. Так отдаляется момент, когда будет виден окончательный результат. И никакая падла не заложит.