Преступление падре Амаро
Шрифт:
В понедельник, когда она ездила в Моренал, ей уже казалось, что за ее спиной раздаются смешки; почтенный Карлос поклонился ей с порога аптеки как-то сухо; на обратном пути ей повстречался Маркес из скобяной лавки и не снял шляпы, и она уже считала себя опозоренной, забывая, что добряк Маркес даже у себя в лавке ничего не видит без двух пар очков.
– Что мне делать? Что мне делать? – шептала она, стискивая голову руками. Ее бедный мозг, приученный к одному лишь святошеству, предлагал святошеские решения: уйти в монастырь, принести обет перед Пресвятой девой, утешительницей всех скорбящих, чтобы та спасла ее от позора. Или же пойти исповедаться к падре Силверио…
Кончала она тем, что садилась в столовой поближе к матери с шитьем в руках и, жалея себя до слез, думала о том, что с самого детства была несчастной!
Мать избегала говорить с ней о заметке, отделываясь уклончивыми словами:
– Этакое бесстыдство… Не надо обращать внимания… Главное – чтобы совесть была чиста, а все остальное не важно…
Но по постаревшему лицу Сан-Жоанейры, по грустным, долгим минутам молчания, по тому, как она тяжело вздыхала над вязаньем, сидя у окна со сползшими на кончик носа очками, Амелия отлично видела, как расстроена ее мать. Она еще раз убеждалась, что весь город судачит и что бедная Сан-Жоанейра знает об этом от сестер Гансозо или от доны Жозефы, чей язык брызгал сплетнями так же обильно, как слюной. Какой позор, о господи!
И любовь к падре Амаро, которая до сих пор, в доме у матери, среди юбок и подрясников, казалась такой естественной, теперь представилась Амелии в новом свете: эту любовь осуждают люди, которых она с детства привыкла уважать, – Гедесы, Маркесы, Васы; значит, любовь эта преступна. Так краски на портрете, кажущиеся верными при свете масляной лампады, вдруг становятся фальшивыми и уродливыми, когда на них падает луч солнца. И она уже почти радовалась, что падре Амаро перестал бывать на улице Милосердия.
И все-таки каждый вечер Амелия с тоской ждала, когда же звякнет внизу колокольчик! Но Амаро не приходил. И хотя рассудком она понимала, что, воздерживаясь от визитов, он поступает благоразумно, но сердце у нее болело, угадывая в его поведении черное предательство. В среду она не выдержала и спросила, краснея и ниже склоняясь над шитьем:
– Что-то не видно сеньора настоятеля!
Каноник, дремавший в кресле, хрипло кашлянул, зашевелился и пробурчал:
– Ему есть о чем подумать… Скоро его не ждите…
Амелия побледнела как мел; вот и подтверждение того, что Амаро испугался скандала, послушался совета трусливых коллег и окончательно отвернулся от нее! Но она уже привыкла быть осторожной и постаралась при маменькиных приятельницах не выдавать своего отчаяния; она даже села за фортепьяно и сыграла несколько мазурок так оглушительно, что каноник снова задвигался в кресле и пробурчал:
– Поменьше треска и побольше чувства, девушка!
Она провела мучительную ночь без сна. Страсть, раздраженная препятствиями, сжигала ее; и в то же время она презирала Амаро за трусость. Стоило какой-то газетенке уколоть его, и он уже дрожит в своем подряснике и боится даже навестить ее, забывая, что и она потеряла доброе имя, ничего не получив взамен! Ведь это он соблазнил ее своими умильными речами, своими нежностями! Низкий человек! Ей хотелось прижать его к сердцу – и отхлестать по щекам. В голову ей пришла безумная мысль: завтра же пойти на улицу Соузас, кинуться ему на шею, остаться навсегда в его комнате, чтобы вышел скандал и ему пришлось бы бежать с ней из города. Истерически возбужденное воображение упивалось картинами новой жизни, состоящей сплошь из одних поцелуев. В ночной горячке план этот казался таким простым и осуществимым: они тайком уедут в Алгарве; [94] там он отрастит волосы (как пойдет ему пышная шевелюра!), и никто не узнает, что он был священником; он сможет преподавать латынь, она будет шить на заказ; они поселятся в собственном домике, где у них будет широкая кровать с двумя подушками, уложенными рядышком… Самым трудным ей казалось вынести из дома, тайком от матери, баул с платьями! Но утром, при ясном свете дня, эти бредовые мечты развеялись как туман; теперь они уже казались такими неисполнимыми, а Амаро был так далеко, словно между улицей Милосердия и улицей Соузас нагромоздились все горные цепи земли. Сеньор настоятель покинул ее, это ясно! Он не хочет терять свои доходы и благоволение старших!.. Бедная Амелия! Все ей постыло, не для нее жизнь и счастье. В ней осталось лишь одно сильное чувство: желание отомстить падре Амаро.
94
Алгарве – провинция на юге страны.
Только теперь она отдала себе отчет в том, что Жоан Эдуардо тоже не появляется у них со дня опубликования заметки. «И этот от меня отвернулся», – подумала она горько. Но что ей до него? Измена Амаро так ее убивала, что по сравнению с этим исчезновение конторщика, такого нудного и приторного, не дававшего ей ни радости, ни чести, казалось пустяком, мелкой неприятностью. Пришла беда и разом унесла все ее привязанности – и ту, что наполняла душу, и ту, что щекотала самолюбие. Конечно, ей досадно было, что она больше не ощущает подле себя этой любви, следовавшей за ней по пятам, как верный пес, но ее слезы принадлежали одному лишь сеньору настоятелю. «Он не хочет больше меня знать», – думала Амелия и сожалела о Жоане Эдуардо только потому, что вместе с ним исчезло средство уязвить падре Амаро…
Вот почему, сидя в молчании у окна и глядя на взлетавших с соседней крыши воробьев, она снова и снова возвращалась к словам матери – о том, что конторщик получает место, что он приходит просить ее руки, – и злорадно предвкушала смятение падре Амаро, когда в соборе будут оглашать ее брак с Жоаном Эдуардо. Рассудительные речи Сан-Жоанейры поселили в ее душе практические мысли: место чиновника в Гражданском управлении означает не менее двадцати пяти мильрейсов в месяц; выйдя замуж, она станет респектабельной дамой; если умрет ее мать, то на жалованье мужа и на доход от Моренала они смогут жить вполне прилично, летом даже ездить на взморье… Она уже видела себя в Виейре, где будет предметом любезного внимания всех мужчин, где, может быть, сведет знакомство с супругой гражданского губернатора…
– А что посоветуете вы, маменька? – спросила она вдруг. Она сама видела, что замужество – наилучший выход, но ее пассивная натура нуждалась в добавочных доводах и принуждении.
– Я бы держалась самого надежного, – был ответ.
– Конечно, так всего лучше, – прошептала Амелия, уходя к себе. Она села на кровать и задумалась; сумерки наводили на нее грусть, и печаль ее становилась еще чернее при мысли «о том хорошем, что было у нее с падре Амаро».
Вечер выдался дождливый, и мать с дочерью провели его в одиночестве. Сан-Жоанейра, отдыхая от пережитых тревог, дремала в кресле, клевала носом, и вязанье то и дело выпадало у нее из рук. Тогда Амелия откладывала работу и, опершись локтями на стол, рассеянно вертела пальцем зеленый абажур на лампе и думала о своем замужестве: Жоан Эдуардо хороший, добрый человек; в нем воплотился мещанский идеал мужа он был не урод и имел постоянное место; правда, несмотря на статью в газете, она, в отличие от матери, не считала его предложение таким уж подвигом благородства. Но преданность жениха льстила ее самолюбию, особенно по сравнению с трусливым отступничеством Амаро. Не надо забывать, что бедный Жоан уже два года ухаживает за ней… И она начала усердно вспоминать все, что ей в нем нравилось, – серьезность, белоснежные зубы, всегда опрятную одежду.
Дул сильный ветер, холодный дождь сек оконные стекла, и это обостряло жажду семейного уюта. Она рисовала себе картины будущей замужней жизни: пылает огонь в камине, муж рядом, в колыбели спит сынок – потому что у нее непременно будет сын, по имени Карлос, с черными глазами падре Амаро… Падре Амаро! После свадьбы она, конечно, опять увидится с сеньором падре Амаро. И вдруг странная мысль мелькнула молнией и пронзила ее насквозь… Она вскочила и спряталась в темном проеме окна от невыносимого стыда, опалившего огнем ее лицо.
Нет! Только не это! Какой ужас! Но мысль эта неудержимо захватывала ее, точно чья-то мощная рука сдавила ей грудь сладким удушьем; и любовь к Амаро, которую обида и житейская необходимость загнали было в дальний, потаенный угол души, вырвалась на волю и захлестнула ее всю; ломая руки, она лихорадочно повторяла имя Амаро, она жаждала его поцелуев, о, она любила его! Но все, все погибло! Всему конец. Она должна выйти замуж… Как она несчастна! И, прижавшись лицом к стеклу, за которым чернела ночь, она стала тихо всхлипывать.