Преступление победителя

Руткоски Мари

Кестрел тоже остановилась. Она видела, как его лицо осветилось странным, жестким весельем, еще до того, как он засмеялся.

— Арин, — произнесла она, — в чем дело?

— Ни в чем. — Все еще улыбаясь, он встряхнул головой. — Во всем. Я не знаю.

— О чем ты?

— Просто шутка. Глупая шутка. Неважно. Не обращай внимания.

Ей не хотелось выведывать. Не хотелось снова услышать тот безрадостный смех.

Они сделали еще несколько шагов под деревянными табличками, что висели над дверями различных заведений, подобно неподвижным знаменам. Когда

Кестрел поняла, куда Арин ведет ее, она остановилась. Она уставилась на таверну под изображением сломанной руки на противоположной стороне улицы. Это оттуда вышел тот пьяный лорд, который почти узнал ее.

— Мне нельзя туда.

— Для тебя недостаточно роскошно?

Глаза Арина все еще блестели сатирическим светом.

— Кто-нибудь может узнать меня.

— Вряд ли.

— Неужели простая одежда настолько меня изменила?

Она услышала в своем голосе высокомерную нотку и смутилась.

— Кестрел, я могу заподозрить, что ты считаешь себя слишком высокородной, чтобы войти в «Сломанную руку». Или что ты боишься проиграть мне, что вполне понятно.

Она бросила на него сердитый взгляд и шагнула вперед.

Таверна бушевала шумом и светом. Здесь были толпы людей. Воздух загустел от табачного дыма, мясного запаха дешевых свечей на сале и влажной дрожжевой смеси алкоголя и пота. Кестрел шла сквозь толпу.

— Ты знаешь, куда идти? — с весельем в голосе сказал Арин ей на ухо.

Кестрел продвигалась вперед. Около барной стойки дышать стало легче, но, приблизившись, она увидела трех растрепанных пьяных придворных, которые громко шумели. Одного из них Кестрел знала по имени. Он занимал высокое положение и был в числе приближенных к императору на приеме в Зимнем саду.

Кестрел опустила голову, опасаясь быть узнанной.

Но она не успела. Взгляд придворного упал на нее... и скользнул дальше. Он не заметил ее, по крайней мере, не увидел ничего, что стоило бы его внимания. Один из его товарищей рассмеялся его шутке. Сенатор отвернулся к нему.

Они весело потребовали еще выпивки, и никто из них больше не взглянул в ее сторону.

— Ты остановилась, — пробормотал Арин Кестрел на ухо.

С готовым выскочить из груди сердцем Кестрел повернулась к Арину так резко, что столкнулась с ним. Он поймал ее за плечо.

— Я ухожу, — сказала она.

— Ты обещала. Одна игра.

— Не здесь. Не сейчас.

Хватка Арина усилилась.

— Значит, ты сдаешься. Я выиграл.

Биение пульса в ушах изменилось. Ее сердце ускорилось от его прикосновения. Она стояла перед соблазном и перед... чем-то еще, что, наверное, было более мудрым вариантом, если бы она не забыла каким.

Это что-то еще изменило форму, затвердело внутри Кестрел. Оно настаивало на «да», изгоняло «нет» и называло Кестрел трусихой. Оно взялось за руки с соблазном.

— Я никогда не сдаюсь, — сказала Кестрел. Арин улыбнулся. Она повела его в дальний угол, где стояло несколько столов. Все были заняты. За самым дальним от сенаторов столом сидели двое валорианских торговцев. Кестрел подошла к ним.

— Уступите нам свои места, — сказала она и уронила на стол кошелек, который украла у капитана порта. Торговцы посмотрели на кошелек, потом на нее и решили пить стоя. Они забрали кошелек и ушли.

— Грубо, но действенно, — признал Арин, когда Кестрел уселась спиной к придворным. Арин остался стоять. Девушка ожидала, что он скажет что-нибудь насмешливое. То металлическое веселье еще не до конца покинуло его, но смягчилось, пока они пробирались через толпу в таверне. Арин выглядел каким-то усталым, будто бегун, который только что пробежал дистанцию. Какая бы мысль ни овладела им в переулке, эта мысль оставила его... если не до конца, то почти. Кестрел больше не видела ее отражения на его обезображенном лице.

На его милом лице, которое она так любила. Как оно могло нравиться ей еще больше из-за шрама? Что за человек мог видеть чужое страдание и чувствовать, как сердце раскрывается еще шире, с еще большей готовностью, чем раньше?

С ней было что-то не так. Почему ей хотелось прикоснуться к порезу и назвать его красивым?

Арин на нее больше не смотрел. Его что-то отвлекло.

Кестрел проследила за его взглядом и увидела рыжеволосую женщину с черными глазами, которая холодно смотрела на Арина. Выражение его лица не изменилось, но что-то внутри него дернулось. Кестрел почувствовала это. Ее сердце сжалось.

Когда Арин снова обратил свое внимание на Кестрел, она изучала щербатую поверхность стола.

— Я пойду раздобуду колоду карточек, — сказал он. — И вина. Принести вина?

Ее ответом должно было стать решительное «нет». Кестрел нуждалась в ясности сознания для игры, которую она не должна была — не могла — проиграть. Но внезапно она почувствовала себя очень жалкой и поняла, что нервничает с тех пор, как Арин нашел ее у реки. Она ответила «да».

Он помедлил, будто хотел разубедить ее, а затем отошел от стола.

Его поглотила толпа. Кестрел не видела, куда он направился.

* * *

Арин не хотел оставлять ее надолго. Она привлечет к себе внимание. Таковой была ее природа. Но когда он вернулся с вином и набором для игры, Кестрел сидела в молчании и одиночестве: тишина вокруг нее была почти зловещей посреди бушующей таверны.

Он увидел ее раньше, чем она его. Он увидел, как она печальна. Арин понял, что именно это привлекло его внимание у канала, когда он посчитал ее безымянной служанкой: ощущение, будто эта незнакомка потеряла что-то для нее настолько дорогое, как и то, что потерял он сам.

В своем сознании Арин уже проиграл Кестрел в «Клык и Жало» и позволил всем своим вопросам уйти.

Он произнес: «Скажи, чего ты хочешь».

А она ответила: «Уезжай из города».

Она сказала: «Забери меня с собой».

Кестрел подняла голову. Встретившись взглядом с ее глазами — светло-светло-карими, почти золотыми, — Арин понял, что он глупец. Тысячу раз глупец.

Он должен остановиться. Эти сны наяву причиняли боль. Почему он позволял себе такие фантазии? Они все искажали. Сейчас Арин испытал стыд, вспомнив, как притворился, пусть даже на мгновение, что Кестрел была Молью. Он изгнал эту милую маленькую ложь из своей головы. Зарекся когда-либо еще так думать. Такие мысли разрывали его на две части, подобные тому, каким было его лицо: одна сторона — невредимая, а другая — изуродованная и пульсирующая.