Преступление в Орсивале

Габорио Эмиль

Старый судья снисходительно улыбнулся.

— Как правило, — продолжал полицейский, — я отверзаю уста не раньше, чем приму решение, и тогда уже тоном, не допускающим возражений, изрекаю истину, говорю, дело, мол, обстоит так-то и так-то. Но сегодня я позволил себе несколько расслабиться, потому что работаю вместе с человеком, который понимает, что такую, на мой взгляд, запутанную задачу невозможно решить с налету. Я ничуть не стыжусь, что искать приходится на ощупь. До истины одним махом не доберешься, к ней ведет длинный ряд сложных

расчетов, для этого необходимо выстроить цепь индукций и дедукций. И в эту минуту мне явно не хватает логики.

— В каком смысле? — поинтересовался папаша Планта.

— Да очень просто, господин мировой судья. Я думал, что понял преступников, изучил их, как свои пять пальцев, в начале работы это главное, но теперь не узнаю своих воображаемых противников. Кто они — круглые дураки, великие хитрецы? Вот над чем я ломаю голову. Мне казалось, что, разгадав уловки с постелью и с часами, я отчетливо представляю себе меру их изобретательности и возможности их ума. Переходя методом дедукции от известного к неизвестному, я путем несложных умозаключений мог бы, казалось, предугадать все, что они способны изобрести с целью отвлечь наше внимание и сбить нас с толку. Если принять это за исходную точку, то мне. чтобы узнать истину, оставалось только предполагать всякий раз обратное тому, что я видел. Я рассуждал так:

Топор найден на третьем этаже — значит, убийцы умышленно отнесли его туда и бросили.

На столе в столовой они оставили пять бокалов — значит, их было либо больше, либо меньше, но только не пятеро.

Труп графини обнаружен на берегу реки — значит, его отнесли туда с какой-то целью.

В руках жертвы найден лоскут материи — значит, его вложили сами убийцы.

Тело госпожи де Треморель изранено ударами кинжала и чудовищно изуродовано — значит, ее убили одним ударом.

— Браво! Браво! — вскричал папаша Планта, не скрывая восторга.

— Да нет, не «браво», — вздохнул Лекок, — здесь моя нить обрывается, и я упираюсь в пустоту. Если бы мои дедукции были верны, топор оказался бы попросту положен на паркет.

— И все-таки браво! — упорствовал папаша Планта. — Ведь это обстоятельство не более чем частность, которая ничуть не разрушает всю систему. Яснее ясного, что у преступников было намерение действовать именно так, как вы рассказали. Но им помешало нечто непредвиденное.

— Возможно, — вполголоса согласился сыщик, — возможно, ваше замечание справедливо. Но я заметил еще кое-что…

— Что же?

— Да так… Пока ничего не могу сказать. Прежде всего мне необходимо осмотреть столовую и сад.

Лекок и старый судья поспешно спустились, и папаша Планта показал полицейскому бокалы и бутылки, которые он велел отодвинуть в сторону.

Сыщик осмотрел бокалы один за другим, беря их в руки и поднося к глазам; он поднимал их к свету, изучая капли жидкости, оставшиеся на дне.

Окончив осмотр, он решительно объявил:

— Ни из одного бокала не

пили.

— Неужели ни из одного?

Сыщик устремил на старого судью один из тех взглядов, которые проникают в самые сокровенные глубины души, и повторил, подчеркивая каждое слово веской паузой:

— Ни из одного.

Папаша Планта ответил только движением губ, означавшим, вне всякого сомнения: «Пожалуй, вы сильно продвинулись вперед».

Лекок улыбнулся и, отворив дверь столовой, позвал:

— Франсуа!

На зов прибежал камердинер покойного графа де Тремореля. На бедняге лица не было. Небывалый, неслыханный случай: слуга жалел и оплакивал хозяина.

— Послушай-ка, друг мой, — сказал сыщик, — обращаясь к нему на «ты» с тою фамильярностью, которая отличает людей с Иерусалимской улицы, — послушай и постарайся отвечать коротко, ясно и точно.

— Слушаю, сударь.

— Было ли принято в замке приносить из подвала вино заранее?

— Нет, сударь, я сам спускался в подвал каждый раз перед едой.

— Значит, в столовой никогда не бывало помногу полных бутылок?

— Никогда, сударь.

— Но иногда, должно быть, оставались недопитые?

— Нет, сударь; покойный господин граф разрешал мне относить вино, оставшееся после десерта, прислуге.

— А куда девали пустые бутылки?

— Я их ставил, сударь, в этот угловой шкаф, на нижнюю полку, а когда набиралось много, относил в подвал.

— Когда ты их относил в последний раз?

— Когда?… — Франсуа задумался. — Да уж дней пять-шесть будет.

— Ладно. Скажи-ка, какие ликеры предпочитал твои хозяин?

— Покойный господин граф, — на этих словах бедный парень прослезился, — почти не пил ликеров. Если же вдруг ему приходила охота выпить рюмку водки, он брал водку отсюда, из поставца над печью.

— Значит, в шкафах не было початых бутылок с ромом или коньяком?

— Нет, сударь, такого не было.

— Благодарю, друг мой, можешь идти.

Франсуа пошел к дверям, но Лекок окликнул его.

— Кстати, — бросил он как бы между прочим, — раз уж мы здесь, загляни-ка в угловой шкаф, все ли пустые бутылки на месте.

Слуга повиновался и, распахнув шкаф, воскликнул:

— Вот так так! Ни одной не осталось.

— Превосходно! — отозвался г-н Лекок. — А теперь, любезнейший, можешь идти на все четыре стороны.

Как только за камердинером затворилась дверь, сыщик спросил:

— Что вы об этом думаете, господин мировой судья?

— Вы были правы, господин Лекок.

Затем сыщик обнюхал по очереди каждый бокал и каждую бутылку.

— Ну что ж! — произнес он, пожав плечами. — Мои предположении снова подтвердились.

— И что на сей раз? — спросил старый судья.

— На дне этих бокалов даже не вино, сударь. Среди пустых бутылок, стоявших в шкафу, оказалась одна с уксусом, вот она, и преступники налили из нее в бокалы по несколько капель.