Преступление в Орсивале

Габорио Эмиль

Оставалось наложить печати.

С этим справились быстро. Сургучом с оттиснутой на нем гербовой печатью мирового суда прилепили узкие полоски пергамента на все двери второго этажа, на дверь в ту комнату, где был найден топор, а также на дверцу шкафа, в который сложили вещественные доказательства, собранные следствием и тщательно описанные в протоколе.

IX

Несмотря на вполне понятную спешку, папаша Планта и приглашенные им гости ушли из замка «Тенистый дол» только в десятом

часу.

Пошли они не по той дороге, что утром, а по крутой тропинке, которая, огибая поместье г-жи де Ланаколь, ведет по диагонали к железнодорожному мосту. Так им было ближе до постоялого двора, где Лекок оставил свой скромный багаж.

По дороге старый судья, чьи мысли еще были заняты следствием, вдруг забеспокоился о своем друге г-не Куртуа.

— Что за несчастье с ним приключилось? — обратился он к доктору Жандрону. — По вине этого зловредного остолопа, его слуги, мы ровным счетом ничего не узнали. А ведь за господином Куртуа послали сразу же после того, как было получено письмо от его старшей дочери, мадемуазель Лоранс!

Наконец добрались до «Гренадера».

В дверях, привалившись спиной к косяку, стоял в картинной позе здоровенный краснощекий детина богатырского сложения; он курил длинную глиняную трубку и разговаривал с путевым рабочим с железной дороги, который нарочно пришел из Эври, чтобы узнать новости. Этот детина был хозяин постоялого двора.

Едва завидев папашу Планта, он закричал:

— Ну что вы скажете, господин мировой судья? Какое несчастье! Входите, входите, в зале сидит несколько человек, которые видели убийц. Каков мерзавец этот Подшофе! А Гепен! Эх, с какой радостью я съезжу в Корбейль в тот день, когда для них возведут эшафот!

— Будьте хоть немного милосерднее, мэтр Ланфан. Не слишком ли быстро вы позабыли, что как-никак Гепен и Подшофе были вашими завсегдатаями?

Эти слова несколько смутили мэтра Ланфана, но бесстыдство кабатчика тут же взяло верх.

— Хороши завсегдатаи! — возразил он. — Негодяй Гепен задолжал мне тридцать восемь франков, и я их уже никогда не увижу.

— Кто знает! — с иронией заметил мировой судья. — К тому же нынче вечером вы заработаете больше: у вас будет народу, как в праздники.

Во время этого короткого разговора Лекок зашел на постоялый двор за своим саквояжем.

Теперь, когда всем стало известно, кто он такой, встретили его далеко не так любезно, как утром, когда приняли за удалившегося от дел галантерейщика.

Г-жа Ланфан, одна из тех хозяек, которым не нужна помощь мужа, чтобы вытолкать за дверь пьянчугу, просадившего все деньги, едва удостоила его ответа. На вопрос, сколько он должен, она презрительно махнула рукой и процедила: «Ничего».

Как только он с саквояжем в руках вышел с постоялого двора, папаша Планта сказал:

— Пойдемте быстрей: мне бы еще хотелось по пути заглянуть к нашему бедному мэру и узнать, что случилось.

Трое мужчин ускорили шаг. Старый судья, охваченный дурными предчувствиями, рассуждал на ходу, силясь унять свою тревогу:

— Если

бы в семействе Куртуа в самом деле стряслась серьезная беда, меня бы уже известили. Может быть, Лоранс написала, что больна или попросту немного прихворнула. Госпожа Куртуа — прекраснейшая женщина, но иногда теряет голову из-за пустяков: наверно, она пожелала немедленно послать мужа за дочерью. Вот увидите, все окажется ложной тревогой.

Но нет, дело было более чем серьезно. Перед оградой, окружавшей дом мэра, толпилось полтора десятка деревенских кумушек. Посреди толпы разглагольствовал, размахивая руками, Батист, слуга, который всегда делает, что хочет.

Однако при появлении грозного судьи женщины разлетелись, как стая потревоженных чаек.

Они узнали его издали, как только на него упал свет фонаря.

Дело в том, что деревушка Орсиваль является счастливой обладательницей двух десятков фонарей, подаренных г-ном Куртуа; в безлунные вечера они горят до самой полуночи. Эти двадцать керосиновых фонарей были приобретены на распродаже в одном городке, который оказался настолько богат, что позволил себе перейти на газовые.

Орсивальские фонари, быть может, не очень ярко светят, зато туманными зимними вечерами источают отвратительный керосиновый запах.

При неожиданном появлении старого судьи невозмутимый Батист заметно огорчился, лишившись слушательниц посреди яркой, увлекательной речи.

Однако папашу Планта он боялся как огня, а посему скрыл свое неудовольствие и расплылся в привычной улыбке.

— Ох, сударь! — вскричал он, когда судья был от него в трех шагах. — Ох, что творится, сударь! Я как раз хотел бежать за вами…

— Твой хозяин меня звал?

— Прямо не верится, сударь, — продолжал Батист. — Как только мы вышли из «Тенистого дола», хозяин припустил бегом, да так быстро, так быстро, что я еле за ним поспевал.

Тут Батист прервал свой рассказ, чтобы поделиться со слушателем соображением, которое пришло ему в голову:

— Хозяин на вид не очень-то проворный, правда же? А на самом деле любого обгонит, даром что в теле.

Потеряв терпение, папаша Планта топнул ногой.

— И вот наконец мы добираемся до дому, — спохватился Батист. — Хозяин вихрем врывается в гостиную, а там хозяйка рыдает, как кающаяся Магдалина. Он так запыхался, что еле мог слово вымолвить. Глаза вытаращил и повторяет: «Что такое? Что такое?» Тогда хозяйка — у нее и у самой язык не слушается — протягивает ему письмо от барышни, которое держала в руке.

Троих слушателей Батиста корчило, будто их поджаривали на медленном огне, а негодник, видя это, едва цедил слово за словом.

— Берет хозяин письмо, — продолжал он, — подходит к окну, чтобы виднее было читать. В секунду пробежал все письмо глазами. И тут такое началось — вообще ничего не понять. Сперва он застонал, хрипло так: «О-о», потом замолотил по воздуху руками, будто плавает по-собачьи, закрутился волчком, да как повалится на пол ничком. И готово дело.

— Умер? — ахнули все трое.