Преступление
Шрифт:
Телефон опять зазвонил. Я тупо смотрел на него... Убить, сжечь? Где, когда он так искалечил себя? Как-то он сделал это. Чутье предполагает чуткость. Нельзя одновременно чувствовать и быть безразличным. Он ничего не делал не продумав тщательно, полностью отдавая себе отчет в последствиях. Он наверняка понимал, что делает. И сознательно создавал ад насилия, гнусности, подлости, безразличия и классовой ненависти; и осознание того, что это сделано твоими руками, действительно даже разрушительнее, чем сам результат.
Но почему? Зачем он шел по этому пути? А я зачем?
Я снял трубку и произнес:
— Привет, Капитан.
— А, Дон. Как ты сегодня?
— В порядке.
— А Тедди? Как Тедди, Дон?
— Сейчас ей хорошо. Давно так не было. Она передала мне маленькое послание для вас перед тем, как... перед сном вчера вечером.
— Это очень трогательно, Дон. А что там в нем?
Я сказал ему. Нет, я это не выдумал. Я в точности употребил ее слова.
— А вот что, Капитан. Она сказала: «Пускай старая кляча поцелует меня в зад».
— Прекрасно! — Он хохотнул. — Замечательная девушка Тедди. Мне она понравилась с первой же встречи, а мне не многие нравятся.
— Какая точность выражений, верно?
На несколько секунд телефон замолк намертво. Можно было подумать, что Капитан повесил трубку, но уж кто-кто, а он никогда не поступал таким образом. Когда он хотел покончить с вами, он так и говорил. До сих пор говорил...
Сердце у меня заколотилось в каком-то неясном возбуждении, где надежда смешивалась с ужасом. Хотел ли я еще работать? Желал ли еще продолжать — в страхе, — если бы мне разрешили?
Он прокашлялся, с секунду помолчал, чтобы привлечь мое внимание.
— Это трудно, так ведь, Дон? Просто-таки наглядная иллюстрация правоты Дарвина. Человеку может быть неловко на деревьях, но по натуре он животное карабкающееся. Он... ты же должен жить, идти вперед.
Возбуждение нарастало, а с ним и ужас. Я хотел оставаться здесь, работать, жить, идти вперед, карабкаться — и ненавидел себя за это желание.
— Не знаю, Дон, — тихо произнес он. — Я бы хотел подумать несколько минут. А пока — что там с этим Тэлбертом? Я вовсе не предполагал, что ты все так растянешь. Я даже подумать не мог. Мы охотились за конкурентами, не за мальчишкой. Зачем было столько в этом копаться?
Я уперся взглядом в стол, ища выход.
— Это повысило наш тираж, Капитан.
— А сколько мы потеряли? Компенсируют ли этот временный скачок продаж потери вследствие отчуждения, которые испытывает значительная часть наших солидных постоянных читателей? Не думаю. И ты не ответил на мой вопрос.
— Да надо ли? Вы ведь знаете все, что здесь происходит.
— Да. Я уже знаю. Вот одного я не знаю, Дон. Я не могу понять, почему ты позволил остаться в «Стар» человеку типа Уиллиса, человеку явно более проницательному; нежели ты. Это плохой менеджмент. Одна из первых заповедей эффективного руководителя гласит: избавляйся, от потенциальных конкурентов.
— Уиллис — хороший репортер. У меня не было причин его увольнять.
— Эх, Дон. Ты меня все больше разочаровываешь.
— Я пробовал продвинуть его, когда он организовывал профсоюз. Он надо мной посмеялся.
— Ты,
— Видимо. — Он вздохнул. Я представил себе его задумчиво-хищнический, оценивающий взгляд. — Ну, вернемся к истории с Тэлбертом, Дон. Тебя приперли к стенке, но зачем впадать в ступор? Почему бы не изменить тактику, не перейти на сторону мальчишки, не начать собирать фонд в его защиту? Это опять даст нам перевес над конкурентами. Вернет нам хороший тираж. Мы собираемся освободить мальчика. Почему ты не сделал этого прежде?
История — вот и все, что значил этот мальчик. Проехали, и теперь нам нужна другая история.
— По одной лишь причине, — сказал я. — Я недостаточно сообразителен.
— Да-а, — протянул он, — ну что ж, осознание само по себе содержит изрядную долю мудрости. Вероятно...
— Да, сэр. — Было ли в моем голосе рвение? — Да, Капитан?
— Не знаю, Дон. Возможно, тебя и не требовалось никогда подгонять дубинкой. Просто она у меня в руках, и я ею пользовался. Но возможно, и не надо было. Может, ты будешь работать намного лучше без этого. Думаю... Подойди-ка к окну, Дон. Высунь голову наружу.
— Сэр?
— Ты же меня слышал. Высунь голову из окна. Потом вернись и скажи, идет ли там дождь.
— Нет! Нет, сэр, в этом нет необходимости. Я знаю, что дождя нет.
— Дон.
— Нет! Я же вам говорю, что...
И тут я его услышал. Порывы ветра и капли, стучащие по оконному стеклу.
Я ждал. И снова долгая, мертвящая тишина. И наконец опять вздох.
— Ты совершаешь одну распространенную ошибку, Дон. Ты боишься символов. Думаешь, я тебя дергаю за веревочки, как марионетку. Тебе это не нравится. Тебя это унижает. Опускает. А я-то всего только испытываю твою наблюдательность. Пойти вперед, взобраться, понаблюдать. Все-таки... Ты, должно быть, очень устал. Сильно устал. Сходи-ка вниз и возьми себе чашку кофе.
— Н-нет! Нет. Да что вы, в конце концов, о себе возомнили? Вы что, думаете, вы Господь Бог?
— Да. Ты же не думаешь, что ты Господь Бог? Возьми кофе, Дон.
— Д-да, сэр. Да, Капитан.
Я положил трубку на стол. Очень осторожно положил. Прошел к лифту, спустился в вестибюль. Перешел, ничего не замечая, как слепой, улицу. Миновал столовую и завалился в бар.
Я сел на одно высокое кожаное сиденье, заказал двойное виски с содовой. И уже почти допивал его, когда моего плеча коснулся официант. Я прошел за ним к телефону.
— Да, Капитан?
— Дубинка была нужна, не так ли, Дон? Тебя нужно подгонять, а мне теперь тебя подгонять нечем. Нечем на тебя давить. Не имею больше возможности злоупотреблять здоровьем Тедди. Нечем тебя соблазнить или заставить бояться и работать еще усерднее.
— Нечем, — ответил я, — и это звучит здорово.
— Твой кабинет сейчас убирают, Дон, и бухгалтерия готовит для тебя чек. Если ты еще побудешь там, где ты сейчас, курьер принесет тебе все через несколько минут.
— Сейчас девять тридцать. Полагаю, мне заплатят за каждую минуту моего здесь ожидания.