Преступления и призраки (сборник)
Шрифт:
Револьвер уже был у меня в руке, и я выстрелил дважды – вдогонку, едва различая цель, метя по контуру. Надежды попасть почти не было, но послышался короткий вскрик, звук падения, грохот опрокинувшегося мотоцикла…
Мне нечего больше сказать вам, господа присяжные. Все остальное вы уже знаете. Подбежав к месту падения, я нашел ее лежащей на обочине. Обе пули попали в цель, одна из них прошла сквозь мозг, так что гибель была мгновенной. Я все еще стоял над ее телом, окаменев и ничего не замечая вокруг, когда, задыхаясь от бега, подоспел Меррифильд. Он не видел, как пленница выбралась из своего заточения – но, похоже, она с величайшей отвагой и умением ухитрилась спуститься по лозам плюща, покрывавшего стену здания. Лишь когда со двора донесся звук мотоциклетного мотора, Меррифильд понял, что произошло.
Он едва успел это рассказать (удивляюсь, что я запомнил его слова – в том состоянии, в каком находился!), когда, почти одновременно, прибыли солдаты и полиция. По иронии судьбы им пришлось арестовать не сотрудницу германской разведки, а меня – человека, который ее остановил…
В суде первой инстанции причина преступления выглядела ясной: вспышка безумной ревности. Я не отрицал этого и не называл свидетелей, которые могли бы выступить в мою пользу. Это тогдашнее молчание объясняется только одним: наступление во Франции еще не началось, поэтому привести доводы в свою защиту означало раскрыть военную тайну, то есть сделать именно то, к чему стремилась германская разведка… Однако теперь печать с моих уст снята: факт наступления уже перестал быть для кого-либо секретом, оно блестяще развивается, и исход его теперь зависит от кого угодно, но только не от шпионов. Поэтому прошу заслушать мое признание.
Да, я виновен и вина моя тяжка. Но, признавая это, не могу счесть себя виновным в том убийстве женщины, за которое вы сейчас меня судите. Моя вина в другом: я, пускай косвенным образом и по неведению, мог стать виновником убийства тысяч своих соотечественников – и действительно стал бы им, если бы не те два выстрела, которые ведь могли и не попасть в цель.
Я изложил все факты, господа. Вручаю свою судьбу в ваши руки. Если вы освободите меня – надеюсь, мне будет даровано право послужить своей стране на фронте, чтобы с оружием в руках смыть со своей чести пятно, которое оставил тот миг неуместной откровенности. Если признаете виновным – приму свою участь безропотно.
В любом случае ваше решение позволит избавиться от тех ужасных воспоминаний, которые до сих пор не отпускают меня.
По крайней мере, надеюсь на это…
Задворки Бейкер-стрит
Прискорбный случай
Перевод Г. Панченко
– Ах, милочка, вы только посмотрите, какой лиф! Совершенно очаровательный, не правда ли? Я имею в виду вот этот, в стиле Луи ХV [44] , с жилетом из белого шифона de soie [45] .
44
При Людовике ХV в моду вошел стиль рококо. Возрождение его в эпоху викторианской моды привело к появлению вещей, сочетающих изящество формы с пышной украшенностью всей поверхности.
45
Цветочный узор по шелку.
– О, безусловно! Но меня, признаюсь, еще больше восхищает шелковая юбка в стиле ретро, а-ля маркиза Помпадур – вон та, видите? Такая розовенькая, отороченная парчой, с оборочками, ленточками и шнурочками!
– Нет, Алиса, не могу с вами согласиться. Вы же знаете, какой стиль я предпочитаю. Так что для меня лучшее из них – вот это: какая прелесть, правда?
– Какое?
– Ну вот же, с атласным отливом, дымчатый фуляр [46] , присобранное в шее, со шнуровочкой. Прекрасная работа и в точности мой размер…
46
Тонкая шелковая ткань, гладкокрашеная или с набивным рисунком. Первоначально из фуляра делали носовые и шейные платки, как материал для пошива нарядного платья он начал использоваться лишь в последнее десятилетие XIX в. Время написания рассказа – 1891 г.; следовательно, фуляровое платье является буквально последним криком моды.
– О, и мой тоже! Совершенно согласна с вами! Восхитительно, восхитительно, шедевр!
– Вот так бы прямо вошла и купила его! Не задумываясь!
– Так за чем же дело стало?
– За ценой, моя дорогая! Вы не поверите – оно стоит целых пятнадцать гиней! О, это ужасно, ужасно, просто ужасно! Если бы хотя бы десять… Это тоже ужасно, однако тут я, наверно, рискнула бы на такую трату – может быть; конечно, тоже разорение, но…
Этот разговор вели друг с другом две хорошо одетые дамы, стоящие перед одной из самых роскошных витрин самого роскошного магазина на Бонд-стрит [47] . Они с неописуемой страстью рассматривали то, что при иных обстоятельствах могло быть принято за музей жертв якобинского террора: выстроившиеся за стеклом изящные безголовые силуэты в дорогих платьях. Чего там только не было: и сделанные на заказ костюмы – чопорные, строгих очертаний, и вечерние наряды темных, светлых, ярких, неброских цветов, и классический покрой, и то, что в среде модниц именуется «последний крик сезона»…
47
Одна из главных улиц торгового лондонского района Вест-Энд. И сейчас, и в эпоху Конан Дойла, и даже за сто лет до него Бонд-стрит – «образцово-показательная» зона элитных бутиков и магазинов.
Дамы были до такой степени увлечены предметом своего разговора, что все окружающее для них словно бы не существовало. Они бурно жестикулировали, в пылу дискуссии порой даже хватали друг друга за руки (о, конечно, их движения при этом сохраняли благовоспитанность, так что это даже отдаленно не напоминало перепалку женщин из низших слоев общества – но некий напор чувств все же ощущался), а обмениваясь мнениями о выставленных перед ними сокровищах, от волнения забывали про необходимость понижать голос – так что вскоре вся Бонд-стрит была в курсе их секретов. И уж конечно они стали известны стоявшей неподалеку просто одетой женщине средних лет с грустным увядшим лицом, на котором отразились все невзгоды прошедшей жизни. Cразу было видно: если на ее долю и выпадали счастливые дни, то разве что в давно миновавшем детстве. Наряды за стеклом витрины она осматривала совсем иначе, чем две явно обеспеченные собеседницы – но и не с жадностью неимущей, которая может только любоваться дорогими одеяниями, не надеясь когда-либо их надеть. Во взгляде этой женщины угадывался профессиональный интерес, на шедевры модельерного искусства она смотрела примерно так же, как архитектор смотрит на блистающий роскошью свежевозведенный особняк – и по лицу ее гораздо чаще пробегало выражение иронии, чем восторга.
На спорщиц она сперва даже не оглядывалась. Но когда до нее донеслась последняя фраза – вдруг сделала шаг вперед и нерешительно протянула руку, стремясь привлечь внимание той из дам, которую звали не Алиса.
– Мэм, – сказала она, – если вы действительно хотите… В общем, я могла бы сделать это для вас.
Дамы, внезапно исторгнутые из мира костюмерных грез, в большом удивлении оглянулись.
– Что именно могли бы вы сделать, дорогуша?
– Сшить для вас платье. Точно такое же, как то, на которое вы сейчас показывали. Всего за десять фунтов [48] .
48
Для Великобритании тех времен характерна неунифицированная денежная система. Фунт состоял из 20 шиллингов, а упомянутая выше гинея (золотая монета, ко временам Конан Дойла уже официально замененная совереном, но по старой памяти продолжающая сохранять прежнее название) – из 21. Разница сохранялась и в «культуре употребления» этих денег: обеспеченные круги вели расчеты в золоте, т. е. в гинеях и соверенах, очень редко «опускаясь» до использования бумажных фунтовых банкнот, а в среде бедняков, наоборот, эти банкноты были мерилом крупного успеха, в основном же использовались мелкие монеты вроде пенсов и шиллингов, реже фартингов (2 шиллинга) или крон (5 шиллингов).
Если же говорить о том, что представляют собой 10 фунтов по ценам 1890-х гг., то как раз в это время Конан Дойл, находясь на пике своей врачебной карьеры (не очень удачно складывавшейся, но все-таки довольно приличной), такую сумму зарабатывал почти за пять недель. Правда, он уже становился известным писателем – и писательский заработок приносил ему гораздо более солидный доход, чем врачебный: за первые публикации рассказов из серии «Приключения Шерлока Холмса» платили по 30—35 фунтов, а для создания одного рассказа требовалось около недели.
– Вы действительно могли бы сшить такое платье? Не просто похожее, а именно такое, ничем не хуже?
– Да, мэм. Извините, что вмешиваюсь в ваш разговор, но я слышала ваши слова и не могла сдержаться. Честное слово, я могла бы вам помочь. Когда знаменитая мадам Даву обшивала всех судейских и их семьи – это ведь на самом деле была я… Я хочу сказать, что работала тогда в ее ателье, и все выкройки, и само шитье – это было мое дело.
Дамы вопросительно посмотрели друг на друга. Как ни странно, наибольший интерес проявила как раз та, которую звали Алисой.
– Что скажете, Луиза? – она вопросительно посмотрела на свою спутницу.
– Ах, дорогая, ну конечно, я советую согласиться. Вы ведь ничем не рискуете: если платье окажется не в точности таким, как вам хотелось – что ж, тогда просто не заплатите за него, вот и все.
– Да, конечно, вы совершенно правы, дорогая. Как вас зовут, милочка? – дама обратилась к портнихе.
– Миссис Раби.
– Отлично, милочка, то есть миссис Раби. Вы хорошо поняли, что мне нужно: абсолютно такое же платье, как вот это, на витрине? И материал тот же, и фасон…