Преступления страсти. Месть за любовь (новеллы)
Шрифт:
О времени он не сказал, но все почему-то решили, что совсем скоро.
В монастыре остерегались принуждать ее носить монашеское. Она ходила в мирском, красивом и богатом платье, жила уже не в келейке убогой, а в отдельном домике, принимала у себя суздальского архиерея и воеводу, развлекалась старинным задельем всех русских цариц — вышиванием жемчугом и златом, завела у себя песельниц, ела что хотела. А все же тоска ее донимала. Даже не от заточения — свободней ли было в Кремле? Тоска была по сыну… и женская тоска. Правда, сестра Петра, царевна Марья Алексеевна, сообщала, как живет-поживает царевич Алексей. А с томлениями женского тела приходилось смиряться постом и молитвою.
Так прошло десять лет.
За это время Петр «Россию вздернул на дыбы», перемежая великие государственные свершения со столь же размашистым разгулом. Он серьезно помышлял о женитьбе на Анне Монс, строил корабли в Воронеже, учинял «всепьянейшие соборы», хоронил Лефорта и горько по нему горевал, возвеличивал Алексашку Меншикова, воевал со Швецией, был бит Карлом XII и сам его бивал, путешествовал по Европе, знакомился с юным королем Людовиком XV и даже на руках его носил, бормоча при том: «Я несу на руках всю Францию!», ссорился с сыном, огорчаясь его небрежением к государственным делам…
Между делом Петр уличил свою возлюбленную Анхен в измене с саксонским посланником Кенигсеном. Угораздило того поскользнуться на скользком бревне, переброшенном через ручей, упасть да и шею сломать, а в карманах его нашли влюбленные письма Анны…
Петр помиловал изменницу. Более того — дал согласие выйти ей замуж за прусского резидента Георга Иоганна фон Кайзерлинга… Правда, семейная жизнь ее недолго длилась — Кайзерлинг умер через четыре месяца после свадьбы. Потом Анна снова устраивала свою судьбу, и царь на это смотрел благосклонно. Он простил, вырвал предательницу из сердца, забыл ее и полюбил другую — Марту Скавронскую, Катеринушку свою ненаглядную… Но все же не отправил Анну в монастырь, на плаху не послал.
Неужели смягчилось его сердце? Неужели он способен быть человеколюбивым и добрым? Всякие ползли тогда слухи… Не они ли заставили Евдокию потерять осторожность?
Не только они. Прежде всего — ее сердце, которое так жаждало любви, что однажды позволило себе это сделать. Позволило себе полюбить!
Прошло десять лет с того дня, как Евдокия поселилась в Покровском монастыре. И вот однажды эконом-ключарь монастыря, Федор Пустынный, бывший также и духовником Евдокии, привел к ней старинного ее знакомца — офицера-преображенца Степана Глебова. Ему было тридцать семь лет, как и ей, Евдокию он знал с детства: когда-то они жили соседями на Солянке в Москве, близ Ивановского монастыря. Дружили их родственники — Лопухины и Глебовы, служили вместе. Глебов приехал в Суздаль набирать рекрутов, ну и решил заодно навестить старинную знакомую.
О ее делах была наслышана вся страна, спрашивать у Евдокии особо было нечего, вот разве на свое семейное неустройство пожаловаться: уже шестнадцать лет был Степан Богданович женат, да бессчастно, потому что жена тяжело болела. «Болит у нее пуп и весь прогнил, все из него течет, жить с ней нельзя», — говорил он.
Евдокия его жалела. Он жалел ее. По-русски жалеть означает любить.
Степан задержался в Суздале. Прислал опальной царице дорогие подарки: две шкурки песцов, две шкурки соболей и отрез парчовой ткани. Снова и снова заезжал в монастырь. Подолгу задерживался в келье Евдокии. А однажды пришел тайно, средь ночи, и остался до утра.
Удивительное дело — об этом знали все монахини. Знали — и не судили, не доносили, молчали мертво. Очень жалели Евдокию? Или боялись грозы, которая неминуемо обрушится на обитель, если вскроются те дела, которые в ней творились? Или рассчитывали на милости, которыми пожалует их Евдокия, когда вновь окажется на престоле? Наверное, и то, и другое, и третье сыграло тут свою роль.
Шло время. Степан Глебов то уезжал из Суздаля, то вновь туда нагрянывал — все же он был государев человек, себе не принадлежал. Любовники встречались, а в разлуке письмами обменивались, отчаянно надеясь, что вот да вымолит себе Степан Богданович у государя место воеводы в Суздале, и тогда…
«Не покинь ты меня, ради Господа Бога, сюды добивайся!» — писала любовнику Евдокия.
А время шло, и жизнь шла, и новые тучи собирались над головой царицы, которую словно бы от самого рождения обрекли на страдания из-за любви.
И поводом к новым страданиям стала та нелюбовь к отцу, которую питал царевич Алексей.
Он чужд и петровским забавам, и петровским государственным устремлениям. Напрасно отец пытался приохотить его к разгулу — Алексей был скорее сын своей матери, чем отца. Для него европейская цивилизованность, которую пытался насадить Петр, означала только неуемный разврат, а главное — какую-то неприятную суету, разрушение вековых устоев быта и веры, бесконечные войны… Он не мог простить отцу разлуки с матерью и ее заточения. И если он согласился быть крестным отцом новой отцовской любовницы, Марты Скавронской, крещенной Екатериной Алексеевной, то это не значило, что сам примирился с отцом.
Замечательно писал Н. Костомаров: «После того, что случилось между царем Петром и царицей Евдокиею, сердце царевича Алексея неизбежно должно было склониться на сторону матери; сын не мог полюбить отца, и по мере того, как отец упорно держал несчастную мать в утеснении, в сердце сына укоренялись нелюбовь и отвращение к родителю. Так должно было произойти, так и случилось. Алексей не мог любить отца после того, что отец сделал с его матерью. Естественно, должно было возникнуть в нем и отвращение от того, что было поводом к поступку отца с его матерью или что близко способствовало гонению, которое терпела его мать. Петр отверг Евдокию оттого, что ему нравилась другая женщина, а эта другая понравилась ему по иноземным приемам; в Евдокии Петру казались противными ее русские ласки, русский склад этой женщины. Петр осудил невинную супругу на монастырскую нищету в то самое время, когда объявил гонение русскому платью и русской бороде, русским нравам и обычаям, и естественно сыну было возненавидеть иноземщину за свою мать и стало ему в противоположность с иноземщиной дорогим все московско-русское… Все, что страдало с его матерью, должно было возбуждать в нем сочувствие; разом с матерью терпел русский народ, разоряемый завоевательными предприятиями Петра, — и вот у сына должно было образоваться противное отцовским воинственным влечениям миролюбивое настроение. Алексей не любил ни войны, ни военщины, не пленялся завоеваниями и приобретениями: его идеал был мир и покой. Одним словом, все, что особенно любил отец, должно было сделаться особенно противным сыну, и все, что ненавидел отец, тянуло к себе сыновнее сердце».
А вот блестящая, очень точная психологическая характеристика Алексея, данная историком С.М. Соловьевым в «Истории России с древнейших времен»:
«Из дошедших до нас источников мы не можем изучить в подробности характера Евдокии Федоровны и потому не считаем себя вправе решать вопрос, был ли похож на мать царевич Алексей. Но нам известен достаточно характер отца, известен и характер деда, и мы имеем полное право сказать, что царевич, не будучи похож на отца, был очень похож на деда — царя Алексея Михайловича. Царевич был умен: в этом мы можем положиться на свидетеля самого верного и беспристрастного, на самого Петра, который писал сыну: «Бог разума тебя не лишил». Царевич Алексей был охотник приобретать познания, если это не стоило большого труда, был охотник читать и пользоваться прочитанным; сознавал необходимость образования, необходимость для русского человека знать иностранные языки. Вообще, говоря о борьбе старого с новым в описываемое время, о людях, враждебных Петру и его делам, и включая в это число собственного сына его, должно соблюдать большую осторожность, иначе надобно будет поплатиться противоречием. Мы видели, что в России прежде Петра сознана была необходимость образования и преобразования, прежде Петра началась сильная борьба между старым и новым; явились люди, которые объявили греховною всякую новизну, всякое сближение с Западом и его наукою. Но не одни эти люди, не одни раскольники боролись с Петром. До Петра были люди, которые обратились за наукою к западным соседям, учились и учили детей своих иностранным языкам, выписывали учителей из-за польской границы. Но мы видели, что это направление, обнаружившееся наверху русского общества при царе Алексее Михайловиче, царе Федоре Алексеевиче и правительнице Софье Алексеевне, явилось недостаточным для Петра; с учеными монахами малороссийскими и белорусскими, с учителями из польских шляхтичей, которые могли выучить по-латыни и по-польски и внушить интерес к спорам о хлебопоклонной ереси, — с помощью этих людей нельзя было сделать Россию одною из главных держав Европы, победить шведа, добиться моря, создать войско и флот, вскрыть естественные богатства России, развить промышленность и торговлю; для этого нужны были другие люди, другие средства, для этого нужна была не одна школьная и кабинетная работа, для этого нужна была страшная, напряженная деятельность, незнание покоя; для этого Петр сам идет в плотники, шкипера и солдаты, для этого призывает всех русских людей забыть на время выгоды, удобства, покой и дружными усилиями вытянуть родную землю на новую необходимую дорогу. Многим этот призыв показался тяжек. К недовольным принадлежали не раскольники, которые оставались верны своему старому, основному взгляду, только сильнее убеждались в пришествии антихриста; к недовольным принадлежали не одни низшие рабочие классы, которые без ясного сознания цели вдруг увидали на себе тяжкие подати и повинности; к недовольным принадлежали люди образованные, которые сами учились и учили детей своих, которые были охотники побеседовать с знающим человеком, с духовным лицом, а побеседовав, попить и понапоить ученого собеседника, которые были охотники и книжку читать ученую или забавную, хотя бы даже на польском или латинском языке, употребить иждивение на собрание библиотеки, были не прочь поехать и за границу, полечиться на водах и посмотреть заморские диковины, накупить разных хороших вещей для украшения своих домов; одним словом, они были никак не прочь от сближения с Западною Европою, от пользования плодами ее цивилизации, но надобно было сохранять при этом приличное сану достоинство и спокойствие; зачем эта суетня и беготня, незнание покоя, покинутие старой столицы, старых удобных домов и поселение на краю света, в самом непригожем месте? Зачем эти наборы честных людей, отецких детей в неприличные их роду службы и работы? Зачем эта долголетняя война, от которой все пришли в конечное разорение? И царь Алексей Михайлович вел долгую и тяжелую войну, но зато православных черкас защитил от унии и Киев добыл; а теперь столько крови проливается и казны тратится все из-за этого погибельного болота.
Царевич Алексей Петрович по природе своей был именно представителем этих образованных русских людей, которым деятельность Петра так же не нравилась, как и раскольникам, но которые относительно нравственности побуждений своих уступали жителям Выгорецкого скита и Керженских лесов. Царевич Алексей Петрович был умен и любознателен, как был умен и любознателен дед его — царь Алексей Михайлович или дядя — царь Федор Алексеевич; но, подобно им, он был тяжел на подъем, не способен к напряженной деятельности, к движению без устали, которыми отличался отец его; он был ленив физически и потому домосед, любивший узнавать любопытные вещи из книги, из разговора только; оттого ему так нравились русские образованные люди второй половины XVII века, оттого и он им так нравился. Россия в своем повороте, в своем движении к Западу шла очень быстро; в короткое время она изживала уже другое направление; царевич Алексей, похожий на деда и дядю, был образованным, передовым русским человеком XVII века, был представителем старого направления; Петр был передовой русский человек XVIII века, представитель иного направления: отец опередил сына! Сын по природе своей жаждал покоя и ненавидел все то, что требовало движения, выхода из привычного положения и окружения; отец, которому по природе его были более всего противны домоседство и лежебокость, во имя настоящего и будущего России требовал от сына внимания к тем средствам, которые могли обеспечить России приобретенное ею могущество, а для этого нужна была практическая деятельность, движение постоянное, необходимое по значению русского царя, по форме русского правления. Вследствие этих требований, с одной стороны, и естественного неодолимого отвращения к выполнению их — с другой, и возникали изначала печальные отношения между отцом и сыном, отношения между мучителем и жертвою, ибо нет более сильного мучительства, как требование переменить свою природу, а этого именно и требовал Петр от сына».