Преступления страсти. Ревность (новеллы)
Шрифт:
Понятно, о ком шла речь, кто привязывался и ревновал. Да Екатерина, конечно! А сам виноват, не шныряй глазами по сторонам, тем паче когда кругом молоденькие красотки!
Ну и дошнырялся он таки…
Вот выдержка из дневника Храповицкого от 20 июня 1789 года. Во время работы с секретарем Екатерина прервала его чтение доклада вопросом:
«- Слышал здешнюю историю?
– Слышал, ваше величество.
– Уже месяцев восемь, как я подозревала. От всех отдалился, избегал даже меня. Его вечно удерживало в его покоях стеснение в груди. А на днях вздумал жаловаться, будто совесть мучает его; но не мог себя преодолеть. Изменник! Лукавство – вот что душило его! Ну, не мог он переломить себя, так чего бы не признаться откровенно! Уже год, как влюблен. Буде бы сказал зимой,
– Всем на диво, ваше величество, изволили сие кончить».
Каков же смысл этой интригующей беседы?
Оказывается, Александру приглянулась пятнадцатилетняя фрейлина Дарья Щербатова, внучка знаменитого князя Александра Бековича-Черкасского. Она была моложе Екатерины на тридцать три года.
Многие при дворе считали, что именно девушка усиленно старалась заинтересовать его собой, так как ей, сироте, из милости взятой на казенное содержание, вряд ли приходилось рассчитывать на серьезное внимание со стороны расчетливых и искушенных в карьерных интригах екатерининских придворных. Кроме того, ее семья в прошлом была скомпрометирована крупным скандалом: за какую-то вину ее отец бесповоротно выгнал из дому свою супругу вместе с дочерью. А сама Дашенька за год до истории с Мамоновым была уже замечена в амурных заигрываниях с одним из иностранных посланников. Простодушие же Мамонова, плохо приживавшегося при дворе, делало молодого человека легкой добычей, а его богатство было слишком соблазнительным призом, чтобы заботиться о приличиях. В 1788 году Гарновский встревоженно сообщал Потемкину: «Стали примечать, что у Александра Матвеевича происходит небольшое с княжною Щербатовой махание». А тарелки с фруктами, которые Екатерина посылала в комнаты фаворита, стали находить – уже пустыми! – в покоях той же фрейлины Щербатовой.
Сам Мамонов возмущенно клялся, что считает «таковые слухи за пустые и негодные выдумки». Боязнь потерять милость Екатерины, ревность к возможным соперникам и одновременно раздражение из-за своей несвободы так расстроили нервы фаворита, что он, не сдерживаясь, начал резко огрызаться в ответ на упреки своей высокой покровительницы. Кончалось это обычно слезами с обеих сторон и тягостными объяснениями.
Чем больше императрица сомневалась в искренности своего любимца, тем чаще вспоминала о «друге сердечном» Потемкине. В начале 1789 года Гарновский настойчиво пишет своему патрону, что Екатерина с нетерпением ждет его приезда: «Государыня в ожидании сильно скучает: «Боже мой, как мне князь теперь нужен!» И светлейший явился. Вовремя. Храповицкий записывал: «После обеда ссора с графом Александром Матвеевичем. Слезы. Вечер проводили в постеле…» На другой день: «Весь день то же. По причине слез меня не спрашивали, вице-канцлера не приняли. После обеда князь Григорий Александрович Потемкин-Таврический миротворствовал». Секретарь не знал, что происходило за закрытыми дверями кабинета императрицы. А Потемкин, давно поставленный своими агентами в известность относительно «амуришки» Мамонова, со всей солдатской прямотой объявил: «Матушка, плюнь на него…» И предлагал подыскать кого-нибудь получше. Екатерина же, всем сердцем привязавшаяся к «пареньку», плакала, не желая его терять. Потемкину ничего не оставалось, как только отправиться на половину Мамонова и по-родственному задать своему воспитаннику такую основательную головомойку, что к тому сразу вернулась вся его прежняя благопристойность. Екатерина на радостях купила ненаглядному Сашеньке великолепный цуг лошадей. Кроме того, он был назначен шефом Казанского кирасирского полка, поручиком Кавалергардского корпуса с производством в генерал-поручики и с пожалованием в генерал-адъютанты, возведен в графы Римской империи…
Потемкин, тоже осыпанный милостями и подарками, торжественно отбыл в Крым. Прошло несколько месяцев, и при новой ссоре с фаворитом Екатерина бросила наживку, которую тот простодушно заглотил…
Храповицкий дословно записал в дневнике беседу императрицы с Сашенькой: «Он пришел в понедельник, 18 июня, стал жаловаться на холодность мою и начал браниться. Я ответила, что сам он знает, каково мне было с сентября месяца. И сколько я терпела. Просил совета. Что делать? «Советов моих не слушаешь, а как отойти, подумаю». Потом послала ему записку, предлагая блестящий выход из положения: мне пришло на ум женить его на дочери графа Брюса; ей всего тринадцать лет, но она уже сформировалась – я это знаю. Вдруг отвечает дрожащей рукой, что он с год как влюблен в Щербатову и полгода, как дал слово жениться. Посуди сам, каково мне было!»
Ей было невыносимо… Она, императрица, Фелица, как называл ее Державин, властительница самодержавная, брошена каким-то мальчишкой ради какой-то девчонки! При том что мальчишка осыпан ею милостями! А девчонка – нищая!
Ревность доводила ее до рвоты. И при этом истинное величие, которое всегда было присуще Екатерине, не позволяло ей опуститься до такой пошлости, как репрессии. Она смутно чувствовала, что унижение княжны Щербатовой будет на руку той. Девчонку станут жалеть, а императрицу… о, над императрицей станут смеяться! Выставить себя на посмеяние Екатерина, естественно, не желала.
Ужасно ранило ее то, что пособницей «изменников», как она называла их про себя, была фрейлина Мария Шкурина, дочь человека, которому Екатерина в годы своих молодых проказ была не единожды обязана. Василий Шкурин был вернейшим из людей, а его дочь предала свою госпожу…
Она не знала, что делать. Отомстить, как подобает? Простить? Позволить делать все, что они хотят, лишить их взаимную склонность вкуса запретного яблока? Постепенно мысль о запретном яблоке стала неотвязной. Оно сладко, пока запретно, а будучи откушено, быстро набивает оскомину. Ну так пусть они наедятся этими яблоками вдосталь!
В тот же вечер Екатерина в своих покоях собственноручно обручила Мамонова с Дашенькой и подарила им на свадьбу 2250 крепостных.
«Бог с ними! Пусть будут счастливы… Я простила их и дозволила жениться! Они должны бы быть в восторге, и что же? Оба плачут!» – записал Храповицкий с ее слов.
Но его слезы уже не трогали государыню, она была слишком занята выбором перстней в подарок новому флигель-адъютанту Платону Зубову, который очень вовремя попал во дворец благодаря протекции своей приятельницы Анны Нарышкиной. И когда Мамонов мечтал о счастье с Дашенькой Щербатовой, Екатерина имела возможность убедиться, что «платоническая любовь», которой ее будут вскоре весело поддразнивать, имея в виду имя Зубова, тоже весьма хороша.
Свадьба состоялась неделю спустя. По обычаю, одевание выходящей замуж фрейлины заканчивалось в покоях императрицы, под ее присмотром и при ее личном участии. Состязание соперниц проходило при взаимных фальшивых улыбках, однако Екатерине все же удалось дать понять Дашеньке свое истинное к ней отношение. Голова от той шпильки болела у невесты еще несколько дней… Но что значила эта боль по сравнению с тем, что еще предстояло!
Кстати, с обоими молодыми на свадьбе приключился обморок. А императрица отписала Потемкину: «Теперь я снова весела, как зяблик!»
Точно так же веселился и Безбородко. Мамонов, отбывая из столицы, хорохорясь, заявлял, что через год он вернется ко двору. Более опытный в интригах Александр Андреевич полагал, что отныне путь Мамонову ко двору заказан, и писал Семену Воронцову: «Всем он твердил, что еще служить и делами править возвратится, но не так, кажется, расстались. Здесь умел он уверить публику, что он все сам распоряжает: а я божусь, что он, кроме пакости, ничего не делал, и я тот же труд с той только разницей, что без всякой благодарности и уважения, исправлял, перенося то для блага отечества в дурном его положении».
Гарновский же после падения Мамонова отметил: «Граф Александр Андреевич опять немножко поправился для того, что дел исправлять некому; а Храповицкий хотя и моден, но с Бахусом не перестает своего знакомства, да и способностей к делам таким, какие граф имеет, не имеет».
Но вернемся к молодоженам. Федор Головкин писал о Дмитриеве-Мамонове: «Он был ни тем ни сем, и ни чем-либо вообще; у него было лишь одно развлечение – изводить свою жену, которую он без конца обвинял в том, что она является виновницей его полного ничтожества».