Пресвятая Дева Одиночества
Шрифт:
— А во что она была одета?
— Вы слишком многого от меня требуете.
— Не во что-то красное?
Он медлит, а дорогостоящие минуты бегут.
— Теперь, когда вы сказали… Да, в красное. Но я лучше запомнил ее ноги… У нее были чулки… как у балерин Тулуз-Лотрека, представляете?
— Ажурные, похожие на трико, из ромбиков?
— Да. Не знаю почему, но я не могу забыть эти чулки… А зачем вам такие подробности?
— Я потом объясню… И последний вопрос: что вы делали, когда она кончила танцевать?
— Я ушел с ней, но это, по-моему, уже не должно вас интересовать, Роса.
— Вы провели ночь вместе?
— Да, и если уж вас так интересуют подробности, мы занимались любовью. Еще вопросы будут?
— Да, самый последний. Она любила в то время какого-нибудь
— Послушайте, мы провели вместе три дня и три ночи, и, хотя я был без ума от нее, она воспринимала это скорее как приключение, поэтому я ни о чем ее не расспрашивал. К тому же я был женат.
— С вами-то все ясно, а вот она?
— Она всегда была влюблена. Тогда она обмолвилась, что у нее был роман с одним мексиканцем, но я не придал этому значения. Когда мы снова встретились в Чили и мне уже было не все равно, я вспомнил об этом мексиканце, но она все отрицала, и потом в ее историях фигурировал только колумбиец…
Прощаясь, он сказал с едва заметной иронией:
— Надеюсь, вы знаете, что делаете.
— Не беспокойтесь, ректор, в том, что касается работы, я почти всегда знаю, что делаю.
Повесив трубку, я хотела вернуться к книге, но не смогла, пошла на кухню, поставила воду, пододвинула к столу резной, расписанный яркими красками стул, села и закурила. «Когда папа с ней познакомился, знаете, что ему сказали? Что она ненормальная! Так и сказали, он мне сам говорил». Сама того не подозревая, Ана Мария Рохас оказала мне огромную услугу. Я в волнении выскочила из кухни и вернулась с «Волчицей» в руках. Возможно, что прежний любовник — не кто иной, как писатель, — наслушавшись рассказов своей возлюбленной, которая, желая, видимо, еще больше разжечь в нем ревность, поведала о том, какое впечатление она произвела на его соперника, потом описал ее в романе именно такой, какой увидел ее этот человек. Я взглянула на год издания: 1985-й, и еще раз пробежала две первые страницы, думая на сей раз о Томасе Рохасе.
Ненормальная. Она ненормальная. Женщина в красном, танцующая на столе, — ненормальная, так ему сказали.
Наверное, это было первое, что он о ней услышал, иначе слова не слились бы настолько с ее образом: сильные, мускулистые, подвижные икры совершенной формы в ажурном трико балерины, множество крошечных поблескивающих черных ромбиков на белизне кожи, словно маленькая шахматная доска, слегка вытянутая по диагонали, словно бриллианты, мелькающие в этом вихре. Все остальное — широкий красный подол, взлетающий над головами, копна вьющихся волос, с каждым движением все более растрепанных, капли пота над губой, тело, движущееся в такт музыке, босые ноги, горящие взгляды мужчин, подпирающих блестящую розоватую стену и по очереди поднимающих стаканы с текилой, воздух, густой от многозначительных усмешек, дыма сигарет и марихуаны, алкогольных паров, душное,битком набитое помещение, парень, пробирающийся куда-то вглубь меж сдвинутых столов и стульев, торопящийся выполнить заказ и сосредоточенный лишь на том, чтобы не пролить ни капли бесцветной жидкости из голубоватых цилиндрических стаканчиков-наперстков, —. все остальное не важно, неинтересно, кроме прямоугольника, выхваченного из пространства его взглядом, который он не может отвести: сильные, подвижные икры совершенной формы в ажурном трико балерины, множество крошечных черных ромбиков на белизне кожи.
Этот кадр затмил все.
Прощаясь на следующее утро, он набрался смелости и спросил псевдобалерину, есть ли у нее мечта.
— Иметь свой дом, не важно где. Голубого цвета.
Прыг-скок. Мячик отскакивает. Дети его ловят. Девочка смотрит, смотрит, смотрит. Девочка ничего не ловит, девочка только смотрит.
К тому времени как Уго вернулся из больницы, я успела еще раз позвонить в Чили. Пока, сидя на разноцветном стуле, я курила после разговора с ректором, тысячи мыслей водопадом обрушились
В интервью, которое я читала в самолете, К.Л.Авила в первый и последний раз говорит о любви, причем о любви к некоему мексиканцу. «Проблема мексиканцев в том, что они всегда женаты». До сих пор никто не упоминал о нем, речь шла только о колумбийском партизане, а она в мадридском отеле «Палас» по причинам, возможно, связанным с Томасом Рохасом, вдруг решила сказать правду. До тех пор мексиканца она почему-то скрывала, а колумбийца нет. По словам ректора, при их второй встрече она отрицала существование мексиканского возлюбленного, хотя несколько лет назад почему-то обмолвилась о нем. Книг она ему вроде не посвящала, по крайней мере, его имя нигде не фигурирует, даже Джилл о нем не рассказывала, из чего я сделала вывод, что именно он, а не Луис Бенитес, был главным человеком в ее жизни. Отсутствие доказательств — тоже доказательство. Гораздо проще сочинить историю о такой мифической и противоречивой фигуре, как командир повстанцев, чем об обычном писателе. Бедный команданте Монти, узнает ли он когда-нибудь, что его образ использовали как маску?
«Волчица» — история об одиночестве. Психологический портрет героини превосходен, чтобы написать такое, нужно это почувствовать… и хотя бы немного знать сам предмет. В основе сюжета — сложная внутренняя борьба женщины, пытающейся скрыть свое одиночество и в конце концов победить его под неусыпным взглядом любящего мужчины, не способного ей помочь.
Но одного этого для моих подозрений было бы недостаточно— мало ли на свете одиноких женщин! Мне безумно захотелось поговорить с ректором, когда на девяностой странице я наткнулась на следующий эпизод:
«Когда безумие становится всеобщим, оно исчезает», — сказал он. И они отправились в путешествие, чтобы залечить раны.
В Испании было фламенко, в Италии тарантелла, в России — казачок. Ноты, как бесенята, проникали в тело, овладевали им.
— Когда ты выучила эти движения?
— Никогда.
— Ты впервые это танцуешь?
— Да.
«Моя жар-птица» — так он ее называл, сам пылая внутри нее. Они не останавливались, пока не нашли эту комнату с зеркалами. Сколько влюбленных целовались тут, превращенные в бесчисленные отражения на карусели видений. Он долго смотрел на ее тело — на двадцать ее тел, — прежде чем заполнить его, перелиться в него через собственную плоть, и зеркала возвратили им образ тела-турбины. «Жар-птица, — сказал он тогда, — нет, колибри». И она повела его по лабиринтам страсти, по всем их изгибам, не заботясь о том, что их ожидает за очередным поворотом. А он повторил: «Колибри».
Колибри… Интуиция подталкивает вперед, а разум удерживает, спрашивает: не слишком ли ты торопишься, Роса Альвальяй? Тем не менее случайность — важный элемент любого расследования. Внутренний голос подсказывает, что я не ошибаюсь и героиня романа— К.Л.Авила. Потерпевшая, по ее собственному признанию, крушение. Она и есть Волчица.
Именно тогда я и позвонила еще раз в Сантьяго, в отель, где остановилась Джилл. Она удивила меня, сказав, что провела утро в Лас-Кондесе, разбирая письменный стол Кармен (расчищая его для потомков?). Мысленно я отметила, что она занялась этим в отсутствие Томаса Рохаса и его дочери.
— Джилл, меня интересует одна вещь, которую знаете только вы: как звали того писателя, у которого вы снимали комнаты в Койоакане?
— Какой странный вопрос, Роса! Не станете же вы уверять, что вам это нужно для расследования?
По правде сказать, я надеялась, что, изложив мне ту гватемальскую историю, она больше не станет упрямиться.
— И кроме того, я не говорила, что он был писателем…
— Извините, Джилл, но вы у меня не единственный источник информации. — Изящно нанеся этот удар ниже пояса, я продолжала старательно изображать простодушие: — Мне кажется, это не те сведения, которые нужно скрывать, или я ошибаюсь?