Пресвятая Дева Одиночества
Шрифт:
— И не выглядела подавленной?
— Ничуть. Знаете, не хочу быть несправедливым, но порой мне кажется, жизнь в Чили оказалась для нее губительной.
Конечно, потому что она бросила тебя, Сантьяго Бланко, и вышла замуж за другого… Нет ничего проще, чем назвать это губительным, но почему же ты не попытался удержать ее?
— В конце концов, это не мое дело. — Он бросил быстрый взгляд на диктофон. — Давайте вернемся к нашей теме, пока еще есть время…
— Давайте, но прежде чем мы перейдем к вашему творчеству, которое меня интересует в первую очередь, скажите, что, по-вашему, случилось с КЛ.Авилой?
— Думаю, она умерла, а что еще тут можно подумать?
Поскольку он ответил сразу, без запинки, я взглянула ему в глаза, надеясь найти в них хотя бы намек на сомнение, но тщетно: двери были закрыты, непроницаемы — ни отблеска, ни отражения.
— Ну что ж, тогда займемся вашим творчеством… — заговорила я тоном, каким в моем представлении должна говорить журналистка, специализирующаяся на искусстве.
— Извините, я на минутку отлучусь… Мне нужно в туалет.
Он резво поднялся, и как только его широкая спина скрылась из глаз, руки инстинктивно,
На сей раз Уго был бы прав, утверждая, что я потеряла голову, а ведь он даже не видел, как я садилась в самолет. Нелепый, но смотрящийся совершенно естественно пепельный парик, который я прихватила с собой, вкупе с синими джинсами и рубашкой из той же ткани сыграли отведенную им роль, полностью меня преобразив. Шеф с самого начала предписал нам иметь под рукой комплект одежды, чтобы в случае необходимости быстро изменить свой облик. Какую невероятную, фантастическую причину должна выдумать женщина, которая в полдень брала интервью у писателя в книжном магазине «Ганди» в городе Мехико, чтобы объяснить этому самому писателю свое появление в одном с ним самолете авиакомпании «Мехикана», вылетающем в пять вечера того же дня в Оахаку? Когда шеф распорядился насчет маскировки, я мысленно перебрала все типы внешности и, не удовлетворившись ни одним из них, отправилась на Пласа де Армас, где и просидела все утро на скамейке, рассматривая проходящих женщин и пытаясь определить, какой же тип больше всего отличается от моего, невыразительного, пока меня вдруг не осенило. В отличие от доброй половины человечества, меня никогда не соблазняли джинсы; по-моему, это какая-то униформа, грубая и неудобная, и вообще юбки всегда сидели на мне лучше, чем брюки. На работу я обычно хожу в простых деловых костюмах-двойках и туфлях на невысоком каблуке. Поэтому, облаченная в джинсу, в тяжелых бутсах — так в мое время называли эту некрасивую, нелепую, чудовищных размеров обувь, предназначенную исключительно для занятий спортом, но никак не для обычной жизни, — надетых на толстые хлопчатобумажные носки, достойные истинного атлета, я являла собой бледную копию— нечто пухлое под стандартной оболочкой — тысяч современных женщин. Иначе говоря, я сама себя не узнавала. Но и этого мне показалось мало, и я добавила к своему наряду черные очки, после чего поднялась в самолет, постаравшись придать себе неприступный вид, который при большом желании можно было расценить как самоуверенный.
Казалось бы, зачем Сантьяго Бланко меня обманывать, говорить, что он летит в одно место, а на самом деле лететь в другое? Но если он так поступал, значит, имел на то серьезные основания. В билете не фигурировал Пуэрто-Эскондидо, и этого было достаточно; я знала номер рейса и время вылета, поэтому ничто не мешало мне отправиться в аэропорт. У меня было столько же времени, чтобы добраться до Олимпийской деревни, сколько у него — до своего дома в Чималистаке; я собрала кое-какие вещи и даже успела перекинуться парой слов с Уго— сообщила о своих намерениях и попросила забронировать отель в городе, куда направлялась. Писатель, наверное, тоже успел попрощаться со своей женой Лупе, пребывающей в уверенности, что ее муж едет в дом на побережье, а поскольку он весьма предусмотрительно ие поставил там телефон, то он сам свяжется с ней — ох уж эти сотовые — откуда-нибудь, например из Оахаки, станет рассказывать, какие волны в Тихом океане, и у нее не будет ни малейших причин в этом усомниться.
Уже в воздухе, из осторожности устроившись сзади, в то время как Сантьяго Бланко беззаботно расселся во втором ряду, я попыталась вспомнить самое важное из нашего утреннего разговора о романе «Волчица». Снова и снова возвращалась я к фразам, которые, на мой взгляд, выдавали его с головой: «Конечно, за этой героиней стоит живой человек, что не так уж необычно для литературы… — Он сопроводил эти слова обворожительной и в то же время горькой улыбкой человека, попавшего в западню, — хотя подобный вопрос могла задать только женщина, вам не кажется? И совсем не обязательно вставлять его в интервью, достаточно моего признания, что роман помог мне воссоздать одну очень важную для меня историю, которую я хранил в тайниках памяти, никогда не предавая забвению».
А в тайниках моей памяти всплыло заявление КЛ.Авилы, сделанное ею во время одного из первых интервью, когда она еще жила в Мексике. Касаясь ее привычек, журналист спросил, хотела бы она выйти замуж за писателя. «Нет, ни в коем случае, ведь мысли передаются, как зараза, и если муж тоже пишет, его мысли будут смешиваться с моими, и мы, сами того не замечая, превратимся в плагиаторов».
Я подумала о колибри.
Мы приземлились в краю высоких облаков.
Действовать нужно было быстро, ведь если он раньше меня выйдет из аэропорта и возьмет такси, я непременно его потеряю, и эта непростительная ошибка перечеркнет все мои прежние усилия. Пусть, по мнению Уго, я ничего не понимаю в герилье, зато я дока по части слежки, и до сих пор никому не удавалось меня провести. Я постаралась быть на высоте и на сей раз, и через пятнадцать минут два такси — сначала его, потом мое — въезжали в величественный колониальный центр города Оахаки. Было уже начало седьмого, и зима не собиралась предоставлять мне слишком много светлого времени, но я была благодарна уже за то, что могла прочитать названия улиц и восстановить в памяти облик некоторых кварталов. Такси Сантьяго Бланко свернуло на улицу Маседонио Алкала, съехало с асфальта на брусчатку, затем повернуло направо и оказалось в квартале Сочимилько. За крошечной площадью с памятником и крестом виднелся старинный акведук, протянувшийся вдоль узкой улицы. Все свободное пространство под его арками было давным-давно застроено и превращено в жилища причудливых очертаний и форм. Машина проехала пару кварталов по этой улице, названной в честь Руфино Тамайо [33] , как сообщил мне таксист, и начала замедлять ход, облегчив мне слежку. Остановилась она почти в конце этой необычной улицы возле одного из домов по правой стороне; вход был отсюда же, с тротуара, хотя огромные стены, за которыми ничего не было видно, тянулись еще далеко, до самого угла, и сворачивали в переулок. Пока писатель вылезал из машины с легким чемоданчиком в одной руке и матерчатой сумкой с надписью «Ганди» в другой, я успела разглядеть две вещи: огромные темные деревья за стенами и цвет самих стен. Они были голубые.
[33]
Руфино Тамайо (1899—1991)—мексиканский живописец.
За окном моего гостиничного номера по склонам холмов Фортин раскинулись бесконечные поля. Город расположен в долине. Сейчас тот предзакатный час, когда очертания холмов становятся слегка размытыми, а Оахака погружается в белесую дымку. Ее покой стерегут монастырь и собор Санто-Доминго де Гусман. Рынок уже отшумел, и индейцы в домотканых одеждах возвращаются в селения с поклажей за спиной. Тишина окутывает глухие улочки, дома с гладкими стенами и старинными деревянными дверями, которые скрывают чью-то жизнь, уютные комнаты и маленькие дворики, сады с камнями, фонтанами и мощеными дорожками.
Я смотрю на густые кроны деревьев и вижу за ними далекую сельву— влажную и сухую, непроходимые тропические леса, горы и море. Тихая безмятежность долины, ее волнистые очертания убаюкивают, заставляют забыть, как неумолимо взбухают здесь реки, а растительность наступает, подобно полчищам врага. Я напрягаю зрение, пытаясь различить вдалеке Монте-Альбан [34] .
В этот вечерний час город замирает, чествуя Пресвятую Деву Одиночества, свою покровительницу, чудотворную Деву, прославившую Оахаку. Но это блаженное состояние длится недолго: скоро зажгутся огни, и центральные улицы снова оживут, наполнятся веселым гамом.
[34]
Монте-Альбан — центр древней цивилизации сапотеков (600 г. до н.э.—I тыс. н.э.), затем миштеков (до XVI в.); расположен в 10 км к западу от Оахаки.
Жизнерадостная, суеверная, прекрасная Оахака — древняя Антекера, с этого холма она кажется всесильной и таинственной.
Полагая, что Сантьяго Бланко, как и я, не сможет устоять перед чарами этой ночи, набросившей свой черный покров на город, я спустилась с холма к центру и направилась в квартал Сочимилько. Конечно, он не имеет ничего общего со своим столичным тезкой, и здесь не увидишь вереницы лодок, увитых цветами [35] , хотя в этих местах, как гласит легенда, некогда в изобилии росли дикие лилии и девушки срывали их, чтобы потом поднести богам как символ своей чистоты.
[35]
Речь идет о каналах Сочимилько на южной окраине Мехико, знаменитых своими плавучими садами.
Остановившись у одной из арок старинного акведука, превращенной в фасад дома, я уставилась на дверь в голубой стене и приготовилась к долгому ожиданию. Я не знала, будет ли оно плодотворным, но цель была поставлена, хотя темнота не очень-то располагала к ее достижению, а джинсовая рубашка плохо справлялась с порывами ветра. Прошел почти час, прежде чем дверь наконец открылась. Я тут же ретировалась и, миновав несколько домов, присела на красную бетонную скамью за каменным фонтаном, откуда вся улица видна как на ладони, и принялась наблюдать за ними. Я говорю «за ними», потому что Сантьяго Бланко был не один. Он шел спокойно, не торопясь, даже не подозревая, что является объектом моего назойливого внимания, правда, в первую очередь меня занимала его спутница, и, призвав на помощь все свои сыщицкие способности, женскую интуицию и даже романтический опыт, я тут же сосредоточилась на ней. Через несколько мгновений я уже не сомневалась, что это его любовница. Рядом с внушительной фигурой своего кавалера она казалась совсем маленькой. Даже просторный длинный уипиль [36] из койюче, ткани, которая высоко ценится в этих краях за естественный кофейный цвет, не мог скрыть ее худобу. Через левое плечо у нее был перекинут полосатый коричневато-белый сарапе [37] . Будь она в брюках, я бы приняла ее за парня — из-за волос, светлых и коротких, как у солдата-новобранца. Лица ее я не рассмотрела. Судя по жестам, разговор шел оживленный, видимо, им было что сказать друг другу; во всяком случае, они не походили на мечтательную пару, ожидающую откровений ночи. Они не держали друг друга ни под руку, ни за руку — у нее рука вообще была занята сигаретой, так что в какой-то момент я даже засомневалась, любовники ли они.
[36]
Уипиль— индейская женская рубашка.
[37]
Сарапе — шерстяная накидка с отверстием для головы.