Претендентка на русский престол
Шрифт:
– Батюшки-светы! – воскликнула Лиза, дернула за юбку Августу, уже садящуюся в карету, которую предусмотрительный Гаэтано подогнал к исходу лестницы. – Ты только взгляни, Агостина!..
Молодая княгиня оглянулась и ахнула.
– Да ведь это всего-навсего рисовальщик женщин! – послышался снисходительный голос Гаэтано, поглядывавшего с высоты своих козел, искренне наслаждаясь зрелищем столбняка, в который впали его хозяева.
– То есть как это – рисовальщик женщин?! – спросили они чуть ли не хором. – Ты хочешь сказать, он рисует картины с фигурами женщин?
Гаэтано весьма непочтительно заржал.
– Он не рисует картины! Разрисованный товар сам является к нему! – смутился Гаэтано под ледяным взором Фальконе. – Предположим, высокочтимые синьоры, подбил какой-то юноша глаз своей подружке. А ей нужно в гости или еще куда. Она сейчас к рисовальщику женщин, и он за пять или десять чентезимо наводит ей прежнюю красоту.
Не успел Гаэтано договорить, как рисовальщик отстранился от своей «картины», взирая на нее по меньшей мере с видом Боттичелли, завершившего свою «Примаверу».
О нет, здесь речь шла о куда большем, нежели подбитый глаз! Перед ними было не лицо, а грубо размалеванная маска: некие разводы на тщательно загрунтованном холсте, и среди этих свинцово-белых и кроваво-красных пятен сверкали огромные черные глаза, полные слез.
При виде двух богато одетых дам эти глаза зажмурились, наверное, от стыда; женщина резко повернулась, побежала вверх по ступенькам, как вдруг с жалобным стоном метнулась обратно. В глазах ее теперь был ужас. И тут же стала ясна причина этого.
Сверху огромными прыжками мчался здоровенный детина в грязных лохмотьях, сверкая стилетом, который показался перочинным ножичком в его огромном кулаке.
Так вот почему рисовальщик женщин потратил так много времени на лицо этой итальянки! Вот почему сделал ее похожей на куклу! На бедняжке, наверное, места живого не было.
Меж тем грозный рык заставил ее рвануться очертя голову вперед; и она, словно бы сослепу, наткнулась на Августу, замершую у кареты.
Ноги беглянки подкосились, она рухнула на мостовую, воздев в горе глаза, залитые слезами.
– О милостивейшие синьоры! – возопила несчастная. – Сжальтесь надо мною, заклинаю вас Пресвятой Мадонною! Он убьет меня, и нет никого на свете, кто мог бы заступиться за меня!.. И даже матушку мою не приведет в отчаяние моя погибель…
Лиза вздрогнула. «Нет никого на свете, кто мог бы заступиться за меня…» Это ведь о ней сказано!
Августа вздрогнула тоже. «И даже матушку мою не приведет в отчаяние моя погибель…» Это ведь сказано о ней!
Меж тем девушка лишилась чувств; и пока обе молодые дамы пытались ее поднять, Фальконе, выхвативший шпагу, и Гаэтано, невесть откуда извлекший стилет, да еще с кнутом в левой руке, бок о бок двинулись на верзилу. И тот… дрогнул!
На его тупой физиономии появилось выражение несказанного изумления, как если бы статуи, украшавшие балюстрады Испанской лестницы, вдруг сошли со своих мест. Глаза засновали с опасно подрагивающего острия шпаги Фальконе на стилет и кнут Гаэтано. Верзила вдруг повернулся и бросился вверх по ступеням с тем же проворством, с каким спускался по ним. Храбрые рыцари вернулись к дамам.
Итальянка уже вполне пришла в себя. Августа поддерживала ее. Лиза платком, смоченным в фонтане, обтирала лицо, открывая картину такого жестокого избиения, что Фальконе даже перекрестился троеперстием справа налево, забыв, что он теперь католик.
– Боже правый! – воззвал он. – За что же этот негодяй изувечил вас, милая синьорина?!
Слезы снова заструились из черных очей. И вот что рассказала несчастная «картина»:
– Имя мне – Чекина. Этот злодей, Джудиче, был моим женихом. Он мне двоюродный брат, и после смерти моей матушки ее сестра воспитала меня как дочь. Самой заветной мечтою ее было видеть меня женою сына, ибо она полагала, что его необузданный нрав укрощается в общении со мною. Я же теперь знаю, что Джудиче укрощала лишь надежда поживиться скромным наследством, доставшимся мне от матери: пятью золотыми венецианскими цехинами.
Менее месяца назад тетушка умерла от малярии, терзавшей ее долгие годы, но перед смертью вложила мою руку в руку Джудиче, призвав в свидетели Мадонну. Теперь уж я не могла противиться и стала полагать себя помолвленной с ним. Для него же клятвы пред образом Мадонны были лишь забавою! Не прошло и двух недель, как схоронили тетушку, он подмешал мне в питье сонное зелье и обманом ловко украл мою девственность, а заодно снял с меня, бесчувственной, кошель с золотом. Когда же я очнулась и принялась его проклинать, он заявил, что более не намерен жениться на мне, ибо я уже не девушка, да притом бесприданница… Я думала наложить на себя руки, да убоялась греха и продолжала жить в доме Джудиче: мне просто некуда было податься! И вот однажды зашел к нам его приятель и показал ему тот самый стилет, который вы видели у моего супостата. У стилета была великолепная резная рукоять, и Джудиче отчаянно возжелал обладать им. Приятель нипочем не соглашался ни подарить, ни продать эту вещь. Тогда Джудиче принялся молить его, как приговоренный молит о пощаде, пойти на сделку и обменять стилет на меня… Я принуждена была вытерпеть еще и это унижение! Но, уразумев, чего от меня хотят, принялась так биться и вопить, что Джудиче избил меня чуть ли не до смерти. Сделка все же свершилась…
– Господи Иисусе! – воскликнула Августа. Фальконе только головою качал, а Лиза едва удерживала слезы: история Чекины до такой степени напомнила ей рассказ несчастной Дарины, что сердце мучительно сжалось.
И вдруг тяжкий прерывистый вздох раздался позади. Лиза, обернувшись, увидела страшно бледное лицо Гаэтано, схватившегося за сердце… Он тоже был потрясен. И как сильно!
Чекина продолжила свою историю:
– Очнувшись и собрав последние силы, я украла у спящего пьяным сном Джудиче последние пятьдесят чентезимо и прибежала к рисовальщику женщин. Я заплатила ему, чтобы он скрыл следы побоев на моем лице, а потом намеревалась пойти искать работу у какой-нибудь добросердечной дамы…
Ее наивность вызвала невольные улыбки на лицах слушателей. Невозможно было даже вообразить ту даму, которая решилась бы просто так, из одного добросердечия, взять на службу размалеванную, вульгарную куклу, которой была Чекина пять минут назад. Но она, видно, уловила, кроме насмешки, еще и проблеск жалости в чертах Августы, ибо глаза ее впились в лицо молодой княгини, словно пиявицы.
– Во имя Господа нашего! – вскричала она, простирая руки. – Ради всех милосердий! Возьмите меня в услужение! Вы не пожалеете, синьора! Я все на свете делать умею, клянусь! Я умею шить, плести кружева и вязать чулки, стирать и утюжить, стряпать, мести пол, мыть посуду, ходить за покупками. Я умею даже причесывать дам! Я умею все! О, прекрасная синьора, молю вас, возьмите меня к себе! Иначе мне ничего не останется, как броситься с моста в Тибр, и я сделаю это, клянусь матерью, но тогда кровь моя падет на вашу голову!