Превосходство Борна (др. перевод)

Коулун. [1] Врезавшийся в океан густонаселенный окраинный участок Китая, связанный с севером лишь духом своим, глубоко пронизывающим самую атмосферу этого полуострова и проникающим в потаеннейшие уголки человеческих душ вопреки несуразным, произвольно проведенным политиками границам. Здесь встречаются суша и море, и человек сам распоряжается ими — по собственной воле и полностью пренебрегая такими ставшими тут абстрактными понятиями, как свобода, никому ничего не дающая, или запреты, обойти которые — сущий пустяк. Первейший объект заботы людской — вечно пустой желудок. Пустой и у женщин и у детей. Ну а то, что не связано непосредственно с борьбой за выживание, — бессмысленно, словно навоз на бесплодной земле.

Солнце садилось. Пелена сумерек все плотнее окутывала Коулун и остров Гонконг — по ту сторону гавани Виктория. Только что, при свете дня, жизнь повсюду била ключом. Теперь же все реже слышались выкрики уличных торговцев «айяс!», а деловые переговоры, ведшиеся чинно на престижных верхних этажах холодных, величественных небоскребов из стекла и стали, четко вырисовывавшихся на фоне простершегося над колонией неба, завершались кивками, поклонами и безмолвными улыбками, долженствующими выражать взаимную удовлетворенность. О приближении ночи свидетельствовали и пробивавшиеся на западе сквозь разрывы в облаках оранжевые лучи неугомонного светила, никак не желавшего отдавать этот край во власть тьмы.

Скоро мрак затянет все небо. Но не ширь поднебесную. Внизу, где и море и суша издавна служили ареной междоусобиц и борьбы за существование, яркие огни рукотворные отгонят прочь мглу. И начнется неумолчный ночной карнавал. С игрищами, от коих следовало бы отказаться еще на заре человечества. Но человека-то в подлинном смысле данного слова и не было в то время, так что кто совершил бы такое? И кого вообще волновал сей вопрос? Тем более что смерть в ту пору товаром пока не стала.

Небольшой катер с мощным, не по размерам суденышка двигателем промчался через пролив Ламма и, следуя параллельно береговой линии, направился к гавани. Для стороннего наблюдателя это был всего-навсего «сяо ван джю» — своего рода вещичка, доставшаяся старшему сыну в наследство от отца-рыбака, некогда человека бедного, которому подфартило внезапно: то ли фортуна улыбнулась ему взбалмошной ночью в игорном доме — «мах-джонге», то ли повезло ему в сделках с гашишем из Золотого треугольника или с контрабандными драгоценностями из Макао [2] , — впрочем, кому какое до этого дело? На таком юрком катере этот сын мог заниматься как рыбной ловлей, так и коммерцией куда эффективней, чем на тихоходной парусной джонке или плоскодонном сампане с маломощным мотором. Китайские пограничники и морская охрана на территории Шэн-Же-Вана и в омывающих его берега водах не стреляли в подобных мелких правонарушителей: особой угрозы они не представляли, и к тому же кто знает, что за семейства промышляли на материке, вдали от Новой территории. [3] Могло оказаться, что кто-то из своих. Душистая травка с гор все еще многих кормила. И возможно, и на этот раз перепадет кое-что стражам порядка. Пусть же плывут себе эти люди сюда. А затем вновь уплывают, куда зовут их дела. Не все ли равно?

Сбавив ход, суденышко, чья передняя кабина была обтянута по бокам парусиной, заскользило между многочисленными джонками и сампанами, возвращавшимися к и без того уже переполненным местам стоянок в Абердине. Лодочники один за другим выкрикивали ругательства в адрес нахального судовладельца, его бесстыжего двигателя и поднятой катером не менее наглой кильватерной волны. Однако как только судно проходило мимо них, возгласы негодования до удивления быстро смолкали: нечто, таившееся под парусиновым пологом, гасило внезапную вспышку гнева.

Но вот катер вошел в гавань. Лежавшую перед ним водную гладь освещали огни: справа — острова Гонконг, слева — Коулуна.

Тремя минутами позже судовой двигатель перешел на самые малые обороты. Катер, обогнув неторопливо две пришвартованные у склада товаров тяжело груженные баржи, шмыгнул в свободное пространство в западном участке акватории Тим-Ша-Дуи и тут же оказался в кишащей людьми портовой зоне Коулуна, где доллар значил буквально все.

Орда шумных торговцев, преследовавших на пристани ночных гуляк, сперва было не обратила никакого внимания на суденышко, приняв его за обычный, не представлявший для них особого интереса «диги», возвращавшийся с рыбной ловли.

Однако затем, как только что в случае с лодочниками у входа в гавань, по мере приближения катера к причалу, голоса лавочников стали постепенно стихать, а при виде доставленного суденышком человека, взбиравшегося на пирс по черной, в мазуте лестнице, люд торговый и вовсе умолк.

Это был странствующий монах-проповедник. Белый длинный халат подчеркивал стройность его фигуры. Для «чжунгожэня» — китайца — он был довольно высок, ростом футов шести. Лицо его скрывал капюшон. И только порой из-за складок колыхавшейся под ветерком ткани поблескивали белки его цепких, решительных глаз.

Это не был обычный праведник, из тех, каких здесь привыкли видеть. То был «хэшан» — священнослужитель, получивший особое признание среди премудрых старших собратьев, которым удалось разглядеть силу духа и высокое предназначение молодого члена своей общины. Чести носить это звание он удостоился невзирая на то, что был неподобающе для монаха строен и высок, а глаза его горели огнем. Весь его облик, пламенный взор его зачаровывали слушателей, не скупившихся на подношения и неизменно испытывавших чувство благоговения перед ним, но в еще большей мере — страх. Возможно, святой сей отрок принадлежал к одной из таинственных сект, странствующих по холмам и лесам Гуандзе, или к религиозному братству, обосновавшемуся в горах далекого Цин-Гао-Юаня. Представители этой организации, прародиной коей считались невесть где вздымавшиеся ввысь Гималаи, держались независимо, и к ним, в общем, все относились с опаской. И были на то причины. Не каждому ведь дано вникнуть в сокровенный смысл их учений, внешне кротких, но полных тайных намеков на неописуемые мучения, ожидающие тех, кто не внемлет содержащимся в них призывам. А в мире — на суше и в море — слишком много страданий, чтобы навлекать на себя новые. И не лучше ли посему попросту положиться на проповедников с огненным взором: авось воздастся?

Незнакомец в белом одеянии пробрался неторопливо сквозь расступившуюся перед ним толпу, миновал пирс парома «Стар» и скрылся в сгущающейся мгле Тим-Ша-Цуи. И тут же, мгновение спустя, вновь раздались зазывные вопли лавочников и лоточников.

Монах направился по Солсбери-роуд прямо на восток. У отеля «Пенинсула», значительно уступавшего отделкой своей близстоящим фешенебельным зданиям, он свернул на Натан-роуд и двинулся на север, к залитой светом Золотой Миле, как именовался этот проспект, оглашаемый пронзительными криками зазывал из расположенных напротив друг друга многочисленных ночных заведений. И туристы, и завсегдатаи сих мест невольно обращали внимание на статную фигуру священнослужителя, шедшего с независимым видом мимо толкавшихся у витрин зевак, выстроившихся рядами торговцев, трехэтажных дискоклубов и кафе под открытым небом, над стойками коих, уставленными горячими блюдами для традиционной трапезы — «дим сум», нависали огромные, неуклюжие рекламные щиты, восхвалявшие восточные сладости. Наклонив слегка голову и то и дело бросая по сторонам пытливый взор, шествовал он в этом сверкавшем яркими огнями карнавальном мире минут десять. Сопровождавший святого человека крепыш «чжунгожэнь» то следовал за ним сзади, то обгонял его быстрой, танцующей походкой, чтобы заглянуть в выразительные глаза монаха в ожидании, когда тот подаст ему условный знак — два коротких кивка.

Подойдя к убранному висюльками входу в шумное кабаре, монах наконец дважды кивнул чуть заметно своему спутнику и решительно шагнул внутрь. «Чжунгожэнь» же остался снаружи. Рука его покоилась под просторной накидкой, взгляд был устремлен на охваченную безумием центральную улицу города, где правили бал недоступные его пониманию нравы. Словно все рассудка лишились! Настоящий вертеп! Но этому «туди» — местному жителю — было поручено защищать не щадя живота жизнь монаха, посему он не собирался покидать свой пост.

Между тем в увеселительном заведении прорезываемые рыскающими огнями цветомузыки клубы густого дыма наползали на сцену, где безумствовала рок-группа, исполнявшая немыслимо чудовищную смесь из музыкального репертуара панков и азиатских ритмов. Парни, в тесных, из черной блестящей ткани брюках и в темных кожаных куртках поверх расстегнутых до пояса светлых шелковых рубах, с выбритыми до линии виска головами и с застывшими на лицах гримасами, призванными демонстрировать приписываемую восточному характеру невозмутимость, неистово сотрясались под грохот своих инструментов. И только иногда, как бы подчеркивая контраст между Востоком и Западом, какофония внезапно смолкала, и теперь уже звучала лишь незатейливая китайская мелодия, наигрываемая одиноким инструментом, а фигуры на сцене застывали на время под бешено кружившимися лучами прожекторов.