Превращение Локоткова
Шрифт:
Зато пришла пора снов. Снов странных, связанных с недавним прошлым. В одном он проводил в вузе семинарское занятие, и на скамье среди студентов сидел мальчишка, которого он избил когда-то, и попал из-за него за решетку. Мальчик делал голубей из бумаги, пускал их по аудитории, и заунывно пел лагерную песню, особенно ненавидимую Локотковым: «Солнце скрылось за синие горы, потемнел небосвод голубой, отчего так нежданно, так скоро, мы расстались, родная, с тобой?..» «Перестань! — строго сказал ему Локотков. — Прекрати сейчас же!» «Ты начальничек, ключик-чайничек, — завопил мальчишка, — отпусти на волю-у-у!..» И снова ненависть дернула за сердце, ослепила, и он, подняв кулак, шагнул вперед… Проснулся в ужасе, и подумал: «Что такое, что за чепуха? Увидится же такое… Почему именно мальчишка? Ведь я уже забыл его, я ему все простил, — и суд, и позор, и заключение, и то, что сейчас… Жизнь загубленную ему простил, а
Второй сон был такой: отставник Шевыряев и солдат-мотоциклист, оба в дореволюционной солдатской форме, с примкнутыми штыками, петропавловскими бастионами вели его на расстрел. Шапка из грубого сукна колола ему бритую голову, саднили порезы, оставленные неуклюжим крепостным цирюльником. Стены кругом, плацы, серое тюремное небо… Вот они остановились возле вала, и Локотков понял, что все. «Не завязывайте мне глаз! — гордо крикнул он. — Слушайте последнее слово: я умираю за людей, за грядущее общество!» «Врешь, собака, — голосом башкира Назипа сказал солдат-мотоциклист. — Не за то ты умираешь». Он передернул затвор, вскинул винтовку. Отставник Иван Васильевич Шевыряев строго и сосредоточенно, по разделам, будто выполнял внутренние команды, мигом проделал то же самое. «Иван Васильич! — обратился к нему Локотков. — Да ведь вы же меня поняли. Помните, был разговор в коридоре?» «Виноват-с! — ответил Грозный. — Был не в курсе-с, что вы такое натворили. Так что будьте спокойны! Денег взаймы дам, а простить — не могу-с! Мы вот тут с ефрейтором Юркиным как раз посоветовались…» «Пли!» — закричал Юркин… И снова было внезапное пробуждение, питье воды из теплого графина, беспокойное досыпание…
И еще был один сон.
В нем снова явился Локоткову седовласый старец, и вострубил, отплывая вдаль: «Время кончило-ось! Вечный миг наста-ал!» Сразу — ббам!.. — ударил страшной силы колокол. И прозвучали первые взрывы. Началась Последняя Война. Взрывы окутали зеленый земной и синий океанский покров планеты. Мощнейшие из цепных реакций проникли глубоко в недра, и разбудили там дремлющее огневое вещество. Оно вспучилось, расперло земные бока, жарко прогорело, и затихло. Остатки планеты выплеснулись в жгучий космический мрак, и полетели на Солнце. Голоса мириадов людей, усопших за все время, пока существовало человечество, на тверди и водах, тоже ринулись к солнцу, слившись в один прощальный, ужасный хор. Изменились поля тяготения, — вот умчались куда-то Луна, как отринутый кием шар; другие планеты системы тоже сходили со своих орбит и разбегались по Галактике… И его, Локоткова, голос тоже вплетался чистым альтом в сонм других голосов, и его душа тоже плакала от неимоверной космической стыни… «М-м, м-м-м…» — не в силах открыть рта, задыхался и стонал во сне Локотков. «Эй!» — окликнул его проснувшийся сосед. Валерий Павлович вскочил, сжал на груди одеяло, и бешено заозирался. «Не мычи. Иди пофурь». — сказал крановщик, повернувшись к стене. Все еще тяжело дыша, Локотков поднялся с кровати и стал одеваться. Выскочил из общежития в лиловую мартовскую ночь, и побежал по улицам, дробя ледок на лужах. «Чепуха какая! Ах, ах, черт…» — Валерий Львович спотыкался, лез напролом по обледенелым сугробам, сам не зная куда, и снег сыпался ему на ботинки. Ведь сейчас он не только видел, но чувствовал конец Истории, и ужас на него скатился во сне подлинный, он еще переживал его. Дошло, что всего шесть-семь тысячелетий от существования первых цивилизаций — какой ничтожный, ничтожнейший срок! Для Вселенной — даже не миг, не микрон времени. Так, нисколько. А орудиям уничтожения: луку — тысячи лет, пушке — шестьсот, самолету — девяносто, а мощнейшему из них — ракете — всего-то пятьдесят. И не княжество, не страна, не континент — мир замер перед ним. Поднимутся длиннохвостые, развернутся в нужном направлении, фуркнут — нет Истории! Она погибнет. У нее трудный час. И он, Локотков, ее вечный и верный паладин и оруженосец, в этот час должен быть рядом с ней, и погибнуть, если придет час, с ее именем на устах. Валерий Львович остановился, поднял глаза к чистому звездному небу, и услыхал путеводную перекличку флейт-пикколо — как тогда, памятной ночью в камере Петропавловской крепости. Отзвуки других эпох стали доноситься до него птичьими голосами — голоса были понятны, явственно различаемы. Нет, нет, граждане, шесть тысячелетий — это совсем немало, а если посчитать по дням? И в каждый из дней кто-то жил, думал, работал… Не только головы рубили, захлебываясь в кровавых схватках, — изобретали бумагу, кисточки, перья, и сидели в кельях терпеливые тихие люди, все кругом подмечающие…
Как видим, некие обстоятельства, связанные с весной, и нагрянувший внезапно сон подготовили решение героя, указали дорогу. А не случись их, что бы произошло? Может быть, к тому же толкнули бы другие обстоятельства? А могло случиться и иначе: к лету он окреп бы и стал сноровистым, ловким рабочим, уважаемым человеком в бригаде. Смирив гордыню и сосредоточившись, вошел в число образцовых жильцов общежития, членов бытсовета. Работал, жил — все, как следует, — покуда однажды мокрой осенней ночью не повесился бы от непонятных причин в общежитском туалете…
16
Опомнившись немного, не заходя в общежитие, Локотков пошел через весь город к дому, где жил раньше. Пришел под утро, сел на скамейку возле подъезда, и стал дожидаться, когда пойдет в школу дочь его Юлька. Он не видел ее со времени, как освободился, выплачивал алименты, и, живя как во сне, не считал даже нужным посещать ее, — справедливо, между прочим, опасаясь и Ирининого гнева — ведь она просила! А сегодня его словно что-то гнало сюда.
Сыпались и сыпались из подъездов ребятишки, торопясь в школу, — и вот, наконец, появилась Юлька. В его пальто. Спустилась с крыльца и пошла мимо.
— Юля, Юль! — тихо позвал ее Локотков. Она остановилась, посмотрела испуганно. Валерий Львович подошел, сел на корточки, тронул лицо: «Как ты выросла, дочка…» Юлька отодвинулась: «Что с вами? Мне в школу надо». Тогда он обнял ее и стал тыкаться в маленькую, холодную упругую щеку, всхлипывая: «Не забывай, не забывай хоть меня, помни маленько, ради Бога…» Она захныкала тоже, вырвалась и побежала прочь. Локотков поднялся, вытер лицо, — ну, вот и простились…
Адрес дома, где находилось облоно, Валерий Львович знал еще со старых, вузовских времен. Сдерживая страх, поднялся на второй этаж, нашел кабинет кадрового начальника. Хозяин кабинета — сытый, довольный собой и хорошо одетый малый одних примерно с Локотковым лет, встретил его довольно даже радушно: «Здравствуйте, входите, присаживайтесь, поговорим о ваших и наших делах…» «Моя фамилия Локотков, я по прежней профессии учитель истории, так что вот…» «Н-ну! Чт-то это такое вы сказали — про прежнюю профессию? Давайте, давайте…» И пока тот рассказывал — хмурился недовольно. Сердце у Локоткова снова зашуршало, словно набитое гремучей холодной ртутью: «Не возьмет!» Он быстро закруглился, и стал ждать ответа.
— Да… Положение у вас не очень хорошее. На город, на большие центры вам, во всяком случае, не стоит даже рассчитывать. Как вы к этому относитесь?
— Да Господи! Хоть бы что-то!
— Ну, другое дело… — глаза начальника потеплели. — И это-то вопрос спорный, спрос за кадры очень большой, не дай Бог, если докопаются… Но здесь, хотим мы или не хотим, козыри на нашей стороне: с учителями на селе беда, беда, беда, а вы к тому же и мужчина еще. Так поедете?
— Я же сказал: согласен. Только скажите — куда?
— Куда, куда… — кадровик опрокинул лицо к потолку. — В Рябинино, что ли? Поезжате в Рябинино! — он воодушевился. — Там восьмилетка, на центральной усадьбе совхоза. Недавно приехала наша инспекторша, так что там творится с историей — жуть! Целый год, це-лый год, понимаете? — учительница географии ведет этот предмет. Как ведет? Приходит в класс, кладет на стол учебник и по нему прочитывает тему. Спрашивает — тоже по учебнику. Какой-то кошмар. И представьте себя на месте директора районо, школы! Я-то знаю. Что к чему, сам не один год директорствовал! — лицо его напряглось, обрело болезненное, пугливое выражение, и стало ясно видно, что парень тоже бывал во всяких переделках.
— Дайте вашу трудовую! — вдруг потребовал он.
— У меня нет с собой, — сказал Локотков. — Она в управлении, в конторе. Я ведь работаю, я говорил. Подсобником в бригаде каменщиков. Сейчас у меня смена, по идее, а я вот к вам пришел…
— Так это еще долгое, оказывается, дело… Пока заявление подпишете, пока отработка… Я-то думал — вы сейчас готовы, сию минуту и сниметесь. Время-то не ждет, вот чего. К концу учебного года — какой смысл туда ехать, посудите?..
— Я постараюсь побыстрей, по возможности. И без отработки… Договориться-то можно, наверно.
— Ладно, действуйте, Валерий… Львович, да? — начальник встал, передернул плечами, но подал все-таки Локоткову руку, хоть и сжал ее довольно вяло. — Бейте на — без отработки. Не получится — звоните. Телефон не забудьте, вот… А я нажму уж по своим каналам.
Бригадир Тудвасев очень спокойно отнесся к просьбе Локоткова. Хлопнул по плечу, сказал: «Что, нашел свою работу?» — и сам отправился с ним к мастеру. Тот поморщился, но все-таки взял заявление, сказав, что подпишет его у начальника участка. «Ты гляди! — напомнил ему еще раз бригадир. — Ему ведь надо скорей, работа не ждет. Не мурыжьте мне мужика!» «Ладно, ладно…» И к концу дня Локотков уже получил обратно свое заявление с визой: «Уволить без отработки с такого-то». Назавтра он сходил в облоно, выпросил неделю на выписку, хлопоты с обходным листом, сборы, — и, быстренько провернув все эти дела, уехал к матери, в дальнее алтайское село.