Превращение Локоткова
Шрифт:
Утро началось с тяжкого похмелья, и опять они целый день куролесили, уже без баб: Иван выгнал их утром из дома. Этот день полностью ушел на пьяные разговоры на тему: кто кого когда обидел.
— У меня ведь жена была, — горевал Иван, трясясь. — Да, вот так-то, а ты думал? Почтальонкой работала. И загуляла, слышь, с Митяем-беспалым — да ты его должен знать, в бане работает! И вот приходит она от него утром, кричит: так и так, Ваня! Кидню кидает, да… А я кричу: ежли так, то я тоже загуляю, и вс-се! И загулял. Закурился, как парок…
Потом он плакал, вздрагивал, а Локотков бубнил ему свою тяжкую историю. Пел «Гаудеамус», хотел куда-то бежать за свечами, но не мог подняться, и сваливался со стула. Вечером пришли блатные ребята, снова Валерий Львович давал деньги на водку, они кричали, спорили, страшно
На другое утро, проснувшись, Валерий Львович первым делом пересчитал деньги. Их оказалось всего-навсего сто двенадцать рублей. За вычетом мизерной суммы, уплаченной за Юлькино пальто, все ушли на водку. «Да… еще пару таких дней — и хоть на паперть», — подумал он. Дальше так пить не следует, надо остановиться. Хорошо, что хоть не оборали дочиста во сне Ивановы дружки. Два дня загула дали, правда, кое-какие результаты: утихла боль от посещения университета, хоть и прорывалась иногда, колола голову, учащала пульс. Словно костер потух, подернулся серым пеплом, под которым тлели красные уголья. Ну что, уважаемый кандидат! Обратно в науку тебе хода нет, и неизвестно, будет ли. А жить надо, и надо мотать из этого вертепа, покуда не поздно.
11
Локотков умылся, побрился, надел свежую рубашку, почистил костюм. Все — молча, не обращая внимания на хнычущего, вымаливающего деньги на похмелье Ивана. Уходя, кинул: «Сиди дома. Скоро буду».
Купил в киоске областную газету; но читать не стал, а сразу принялся за список телефонов, помещенный внизу четвертой полосы. Во что бы то ни стало ему надо было отыскать рабочий телефон его давнишнего, еще студенческого приятеля Эдьки Чертомова, ныне журналиста.
В те молодые годы они были неразлучны — кроме душевной приязни, их и еще связывало многое. Мало того, что на факультете оба числились отличниками и активистами, а Локотков к тому же — еще и именным стипендиатом, — они и за рамками его тоже что-то делали, и в тех делах неизменно преуспевали. Писали стихи, играли в студенческом театре, сотрудничали в вузовской многотиражке. И, как водоворотик, крутился вокруг них косяк ребят, тоже что-то пишущих, где-то играющих, веслых и остроумных, уверенных в своем будущем. В каждом вузе бывает такая стайка «золотой молодежи». Со временем все расходятся, разбредаются в разные стороны; прежние связи и кажутся, и на самом деле остаются достаточно прочным, но — до поры, до времени, пока не затухнут сами собой, люди не потеряют друг друга; при случайной встрече стоят и мнутся: прежних общих тем уже нет, у каждого — свое на душе. Так же вот Локотков с Чертомовым, окончив вуз, растеряли постепенно друзей и однокурсников. Конечно, мало-мальская информация к ним поступала: тот, например, бросил писать стихи, и так попер вверх, что сейчас его не достать, а этот, бывший пианист и эстет, позабыл про свой диплом, и вкалывает токарем на заводе, пытаясь удовлетворить яростные денежные аппетиты жены, которую все еще недавно, кажется, знали хрупкой большеглазой девчушкой, солисткой вузовского ансамбля.
Однако вряд ли судьба товарищей была интересна и Локоткову, и Чертомову. У них все складывалось удачно, жизнь набирала темп, и почти не оставалось времени на тех, кто выпадал из их деловых расписаний. Только между собой они еще общались, чувствуя себя почти равными и по величине, и по перспективе. Локотков пошел в науку — все-таки История, несмотря на иные увлечения, была для него главным светом в окошке; Чертомов, всегда тяготевший к прессе, к печатному слову, к описанию людей и событий, к забубенному газетному племени, двинулся в журналистику. Начал с многотиражки, потом — вечерняя газета, а последние годы работал в областной. Как-то быстро женился, и так же быстро развелся; брак был «без последствий», следовательно, не нес за собою материальных тягот и моральных обязанностей, и Эдик не раздражался, вспоминая его. Хотя вообще даже такая чертомовская женитьба удивила Локоткова: друг считался человеком легкомысленным,
Они продолжали встречаться и в том возрасте, когда слабнут обычно товарищеские узы. Наверно, им было интересно друг с другом: все-таки разные миры, разные сферы общения, приложения труда. И притом — тщательный, скрытый, не совсем чистый интерес к успеху другого: не обогнал ли, случаем, не добился ли большего успеха? Несмотря на свои удачи, Локотков иногда завидовал Эдику: какая у него веселая и боевая, на самых бурных перекрестках времени, полная встреч и впечатлений, жизнь! Он любил бывать и в компании чертомовских сослуживцев, они казались ему живее, умнее, и уж во всяком случае интереснее вузовских коллег, иные из которых годами не читали ничего художественного, а «культурные» разговоры вели только насчет телепередач. Однако в последние два года пребывания на свободе Валерий Львович отметил в личности Гастона изменения, не очень-то приятные. Употреблявший раньше только для веселья и немного, Эдик два раза напился на глазах у Локоткова абсолютно пьяным, и был в таком виде подозрителен, прилипчив и нехорош. Стал циничен в разговорах, выглядел устало и раздраженно. Однажды они случайно встретились на улице, и Чертомов сразу потащил Локоткова в ближайшую пивную. Тот сначала обрадовался возможности снова оказаться вдвоем, поговорить не спеша о разных делах. Но Гастон за пивом разговаривал неохотно, смотрел все время на часы; выпив же свое, бросил: «Ну, мне пора, извини, старик», — и сразу ушел. Валерий Львович остался один, и чувствовал себя одиноким, брошенным, словно бы несправедливо обиженным.
Больше они не виделись. И вот теперь Локотков собрался звонить Эдику. Звонок этот имел одну цель: через Чертомова Валерий Львович собирался найти себе работу. Если есть какие-то возможности, то только у него. Правда, что он может ему предложить? Газету, только газету, притом не самую лучшую. Ничего, Локотков согласен и на это, ведь сейчас главное — зацепиться, руку он набъет быстро, а там — станем посмотреть…
Он долго не мог дозвониться — в трубке все звучали короткие, короткие, короткие гудки. Вдруг в одну из попыток — Локотков даже вздрогнул — аппарат щелкнул, монетка провалилась в щель, и знакомый голос на другом конце провода сказал:
— Редакция. Чертомов слушает.
— Здорово, Эдик, — тихо произнес Валерий Львович. — Это я, Валерка Локотков.
— О… Валерка?! Валерка, ты, что ли? Откуда?
— А ты не понял? Разве не слыхал, что со мной произошло?
— Как не слыхал! Значит, ты уже оттуда? Ну и что? Как твои дела?
— Хреново. Надо встретиться.
— Думаешь, есть смысл?
— Даже если нет — что ж такого? Ведь сколько не виделись, ты подумай!
— Не виделись, не виделись, да… — по чертомовскому тону можно было понять, что он сильно растерян — и внезапным появлением друга, и его предложением. — Что ты предлагаешь? Только давай конкретно, без крутежа, а то запарка. Некогда. Может быть, подъедешь вечером ко мне, в редакцию?
— Не очень хочется, знаешь. У вас там милиционеры стоят, а я со своей справкой… Есть такое предложение: давай встретимся на одной хате.
Сказал — и насторожился: взыскательный к таким вещам Гастон мог и отказаться; тогда пришлось бы идти в ресторан, на люди, обращать на себя внимание не отросшими еще после заключения волосами, орать важные для обоих слова, продираясь сквозь бухающую музыку, под чужими взглядами, с приставучими соседями по столику. Однако, к удивлению, Чертомов не отказался.
— Ладно, — проворчал он. — Договорились. Скажи куда, каким транспортом добираться. Встретишь меня на остановке. В девять. До этого времени я занят. И вот что еще: я на мели сейчас, старик…
— Ну что ты, Эдька, какой разговор! — вскричал Локотков. — И не думай об этом! У меня есть, я все куплю. Ведь я же приглашаю — ты что, забыл? — и стал диктовать ему маршрут и место встречи.
Придя на квартиру конвульсивного телефоновладельца Ивана, Локотков предложил такое условие: вечером он выдает ему литр водки, и тот уходит. Квартира нужна для деловой встречи. Услыхав это, «гордый чуваш» поглядел на него с уважением: подумал, видно, что жилец затеял крупную аферу. И согласился.