Превращения Арсена Люпена
Шрифт:
Нам удалось заполучить фотографию – вот эту – и отправить ее принцу Аркольскому, который в то время путешествовал по Испании, и он с изумлением узнал на ней женщину, которую видел давным-давно.
Мы заинтересовались ее передвижениями. В день смерти Сент-Эбера в окрестностях Гавра она проездом была в Гавре. А когда Жорж д’Иноваль умирал у подножия Дьеппских скал, она ненадолго оказалась в Дьеппе!
Я опросил семьи погибших. Вдова д’Иноваля рассказала, что у ее мужа в последнее время была связь с некоей женщиной, которая, по ее словам, заставляла его сильно страдать. С другой стороны, у нас имеется написанное рукой Сент-Обера признание, найденное в его бумагах и сохраненное матерью, – о том, что наш друг имел неосторожность записать наши двенадцать имен и некоторые сведения, касающиеся канделябра с семью рожками; блокнот с этими записями был украден у него той женщиной.
И тут все встало на свои места. Завладевшая частью наших секретов и желающая узнать о них еще больше – это та самая женщина, которая любила Сент-Эбера и влюбила в себя Жоржа д’Иноваля. Выманив у них секреты и опасаясь, что они расскажут о ней своим друзьям, она убила их. Эта женщина теперь здесь, перед нами».
Годфруа д’Этиг замолчал. Снова наступила такая гнетущая тишина, словно собравшиеся для суда люди окаменели в этой тяжкой атмосфере, пропитанной страхом. Только графиня Калиостро сидела с рассеянным видом, как будто ни одно слово не достигло ее слуха.
По-прежнему лежа в своем укрытии, Рауль д’Андрези любовался очарованием и чувственной красотой молодой женщины, одновременно испытывая замешательство от того, как много собрано против нее доказательств. Обвинительный приговор подбирался к жертве все ближе и ближе. Факты свидетельствовали о ее злодеяниях, и Рауль нисколько не сомневался, что главная атака еще впереди.
– Рассказать вам о вашем третьем преступлении? – спросил барон.
Она устало ответила:
– Если угодно. Все, о чем вы тут толкуете, совершенно невразумительно. Вы говорите о людях, чьи имена мне незнакомы. Но какая разница – одним преступлением больше или меньше…
– Вы не знали Сент-Эбера и д’Иноваля?
Она молча пожала плечами.
Годфруа д’Этиг наклонился и сказал, понизив голос:
– А Боманьяна?
Она простодушно взглянула на барона Годфруа:
– Боманьяна?
– Да, третьего из наших друзей, которого вы убили? Совсем недавно, несколько недель назад… Он был отравлен… Вы его не знали?
Глава 3
Суд инквизиции
Что означало это обвинение? Рауль смотрел на Боманьяна. Тот встал, не выпрямляясь во весь свой высокий рост, и, укрываясь за спинами друзей, подходил все ближе и ближе к скамье, пока не сел почти рядом с Жозефиной Бальзамо. Графиня же повернулась к барону и потому не заметила его.
И тут Рауль понял, почему Боманьян прятался и какую опасную ловушку приготовил он для молодой женщины. Если она действительно хотела отравить его и искренне считала, что он умер, в какой ужас приведет ее появление того самого Боманьяна – живого и готового бросить ей свое обвинение! Если же она совсем не испугается и этот человек будет для нее таким же незнакомцем, как и другие, – это станет доказательством в ее пользу!
Рауль чувствовал тревогу и так страстно желал, чтобы она расстроила этот заговор, что стал думать, как предупредить ее. Тем временем барон д’Этиг возобновил свой допрос:
– Это преступление вы, конечно, также не помните?
Она нахмурилась, опять нетерпеливо махнула рукой и промолчала.
– Может быть, вы даже не знали Боманьяна? – спросил барон, наклонившись к ней, как следователь, который ждет, пока неопытная жертва выдаст себя неосторожной фразой. – Говорите же! Вы его не знаете?
Она не отвечала. Должно быть, эта чрезмерная настойчивость насторожила ее, потому что на улыбающемся лице мелькнуло некоторое беспокойство. Как загнанный зверь, почуявший засаду, она блуждала взглядом, пытаясь что-то рассмотреть в полумраке.
Взглянув на Годфруа д’Этига, она повернулась сперва в сторону ла Вопальера и Беннето, а затем в другую – где сидел Боманьян…
И внезапно Жозефина Бальзамо резко отшатнулась, как человек, увидевший призрака, и закрыла глаза. Она простерла руки, чтобы отогнать ужасный фантом, и все услышали, как обвиняемая лепечет:
– Боманьян… Боманьян…
Было ли это признанием? Сломлена ли она и сознается ли в своих преступлениях? Боманьян ждал. Его сжатые кулаки, вздувшиеся на лбу вены, суровое лицо, искаженное нечеловеческим усилием воли, – все свидетельствовало о том, что он изо всех сил стремится сломать ее, подавить ее желание сопротивляться. На мгновение ему показалось, что она в его власти. Молодая женщина клонилась все ниже, смиряясь перед победителем. Жестокая радость охватила его. Но – напрасная надежда! Головокружение прошло, и она снова выпрямилась. С каждой секундой к ней понемногу возвращалось спокойствие, и вот она уже улыбнулась, сказав с обезоруживающей простотой, на которую нечего было возразить:
– Вы напугали меня, Боманьян, ведь я читала в газетах сообщения о вашей смерти. Но почему ваши друзья решили меня обмануть?
Рауль сразу же понял: то, что происходило до сих пор, не имело никакого значения. Только теперь двое истинных противников оказались лицом к лицу. Настоящая борьба – пусть даже она будет недолгой, принимая во внимание оружие Боманьяна и одиночество молодой женщины, – лишь начиналась. И в этой схватке не найдется места для хитрой и осторожной тактики Годфруа – присутствующих ожидает взрыв необузданной ярости, подпитываемой ненавистью.
– Ложь, ложь, вы вся – сплошная ложь! – воскликнул Боманьян. – Вы – само лицемерие, подлость, предательство, порок! За вашей улыбкой скрывается все самое мерзкое и отвратительное, что есть в мире. О! Эта улыбка! Какая омерзительная маска! Я хотел бы сорвать ее с вас раскаленными щипцами! Ваша улыбка – смерть, вечное проклятие для того, кто попадется в ваши сети… О! Какая же подлая тварь эта женщина!..
У Рауля с самого начала сложилось впечатление, что он присутствует на суде инквизиции, и оно лишь усилилось, когда этот человек принялся бросать свои проклятия с исступлением средневекового монаха. Его голос дрожал от гнева, руки угрожающе тянулись к графине, словно он хотел схватить за горло нечестивицу, чья ангельская улыбка сводила с ума и обрекала на адские муки.
– Успокойтесь, Боманьян, – сказала она ему так мягко, что его раздражение только увеличилось, словно он услышал оскорбление.
Обвинитель явно старался сдерживать себя и контролировать слова, бурлившие в нем. Но они вылетали у него изо рта, и он задыхался, спешил, то вскрикивая, то невнятно бормоча, так что его друзья с трудом могли разобраться в странной исповеди, с которой он к ним обращался, ударяя себя в грудь, подобно религиозным фанатикам прошлого, призывавшим публику в свидетели своих прегрешений.