Превращенная в мужчину
Шрифт:
Так прошло несколько дней, а затем дети разъехались на каникулы. Эндри должна была остаться. Ее экзаменовали по всем предметам. Одна за другой монастырские дамы качали при этом сосредоточенно головой. Затем начальница установила план учения. Оно начиналось в пять часов утра. Ее пока освободили от рукоделий, так как ей надо было заполнить много пробелов и у нее не оставалось свободного времени. Не получала она пока и должного религиозного образования, так как духовник уехал на каникулы.
Она делала все, что ей приказывали, работала с утра до ночи, жадно глотала эту дешевую школьную премудрость. Ежедневно совершала длинную прогулку с одной из монастырских барышень, но и это время постоянно было занято ученьем. Ей было нелегко, но она втянулась и приучила
Столь горячо было ее желание искупить свою вину.
В эту вину она верила твердо: вину перед бабушкой, вину — быть может, еще большую — перед Яном. Это было как бы великое покаяние, и ради него она жила. О своем ребенке она никогда не думала, ни одной минуты.
Все монахини говорили ей «ты» и называли ее «Эндри». Она называла их сначала сестрами, как привыкла величать монахинь, которых видела до тех пор. Ей объяснили, что в Ордене Английских Барышень «сестрами» зовут только прислуживающих монахинь, а учащих — «барышнями». В Войланде было иначе! Там она была «молодой барышней» уже с шести лет, после того, как Ян и Питтье научили ее ездить верхом на пони Кэбесе. Она была «барышней», и только она одна. Всем остальным она «тыкала» и называла их по именам. Здесь же все остальные были барышнями, а она — только Эндри. Она приняла и это. И это составляло часть ее покаяния.
В сентябре каникулы кончились. Она работала в это время как только могла. И все же она так отстала, что ее определили лишь в класс для четырнадцатилетних. Теперь она перешла в большую спальную залу, в маленькое загороженное место. Кровать была столь узка, что, переворачиваясь, Эндри боялась упасть на пол. За перегородкой стоял умывальный столик с маленькой, наполненной водой чашкой. В чашке же стоял и стакан с водой. Не было даже кувшина. Пятьдесят шесть девочек спали возле нее, каждая в своем загончике. С ними жили две монастырские сестры.
День распределялся так. В пять часов звонили. Тогда девочки должны были вставать. Им давалось полчаса на умывание, одевание и прическу, затем шла обедня. В шесть часов — завтрак. Уже в половине седьмого все со своими уроками сидели в учебной комнате. Спустя час начинались школьные занятия. В половине двенадцатого полагался обед. С двенадцати до часу — общая прогулка. Затем снова школьные занятия. В пять часов дети получали по яблоку с куском хлеба, Далее следовали два часа рукоделий. Для Эндри они заменялись часами добавочного ученья. Следовала молитва, и в семь часов — ужин. После ужина снова в учебную комнату — готовить уроки, а в десять часов — спать.
Все совершалось в строжайшем молчании. Только во время прогулки дозволялось разговаривать. За едой читались жития святых.
Недели две после начала учения происходило говенье. Из Маастрихта в качестве исповедника приезжал прелат. Трижды в день, ранним утром, в полдень и в сумерки, он говорил проповедь в монастырской церкви. В промежутки девочки ходили с молитвенниками и четками, или где-нибудь сидели, или стояли на коленях. Молились, сосредотачивались в строжайшем молчании и исследовали свою душу, чтобы принести доброе покаяние. Следовало беседовать только с Богом и со своей душой, со святым сердцем Иисуса, с Девой Марией — страстотерпицей, с дорогими святыми как заступниками и посредниками. Об этом Эндри уже знала — все это было достаточно знакомо еще по Войланду. Но она никогда над такими вопросами не задумывалась — разве это не полагалось только для прислуги? Ни Ян, ни бабушка об этом не думали. Даже старый Гендрик не хотел знать о таких вещах. Даже Нелля, два года учившаяся в монастыре Сердца Иисуса, высмеивала хромающую Гриетт, когда та принималась рассказывать о своих святых.
Здесь же все это провозглашалось великой, серьезной и единственной истиной, важнейшим в человеческой жизни.
Эндри делала, как все. Пошла на исповедь по окончании трех дней говенья. Написав на записке «в чем я должна каяться?», она передала ее барышне Марцеллине, у которой обучалась французскому языку. Та прочла и написала: «Все твои грехи — со дня
Она старательно вспоминала и рассказала обо всем, что смогла найти. Набралось очень мало. Духовник был доволен ею, спросил только, не касалась ли она себя нецеломудренно. Она не знала, что это означает, и ответила отрицательно. Тогда он быстро отпустил ей грехи. Ему и без того было много работы со всею исповедью в эти дни.
В некоторых предметах Эндри делала поразительные успехи. Выяснилось, что она обладает необычайной способностью к языкам. Зато ей почти совершенно не давалась математика. Даже простейшего подсчета на могла она сделать без ошибки.
Ее не били. Никого из девочек не били. Даже самые маленькие почти не получали шлепков. Но зато назначались другие наказания, которые Эндри казались гораздо более неприятными. Их ставили в угол в классе или во время еды, высылали из класса, заставляли вне класса стоять на коленях в течение получаса.
Через каждые три недели полагалась ванна. В маленькой комнате стояло десять ванн, каждая за перегородкой. Девочек вводили в комнату. Каждая шла за свою перегородку, раздевалась и влезала в тепловатую воду, не снимая, однако, рубашки. Прислуживающая сестра ходила взад и вперед среди перегородок. Считалось большим грехом видеть другую нагой. Нельзя было даже смотреть на свою наготу.
Она ко всему приноравливалась, делала все, что от нее хотели. Но медленно, очень медленно росло в ней чувство, что во всем этом нет никакого искупления. Другим девочкам приходится делать буквально то же самое, что и ей, а они ничем не провинились. Это было воспитание и ничего больше. Но если даже это воспитание и служит для нее наказанием и искуплением, то разве оно должно быть вечным, на всю ее жизнь?
Все девочки получили к Рождеству подарки и письма от своих родителей. Она одна не получила ничего. И сама она не должна была, как другие, писать письма. Бабушка этого не желает — так объявила ей начальница. Она должна работать и молиться. Должна показать, что чему-то научилась. После, через два, может быть, через три года…
Эндри испугалась. Так долго? Она смутно чувствовала, что так оно никогда не будет. Но лишь в среду первой неделе великого поста ей это стало вполне ясно. Она проснулась ровно в пять часов по звонку. Как всегда, одним прыжком вскочила с кровати и стала умываться. Вдруг она услыхала из-за своей перегородки испуганный крик, затем сдерживаемое, но пронзительное рыдание, точно зов о помощи. Она высунула голову за перегородку и увидела, как по коридору бежит прислуживающая сестра. Но больная сердцем сестра Вальбурга была сама так перепугана внезапным криком, что почти упала в обморок. Она ухватилась за одну из перегородок, тяжело переводя дыхание. Помещавшаяся там девочка выдвинула ей стул, на который старая сестра и упала. Со всех сторон высунулись головы, в коридор сбежались полуодетые девочки, несмотря на строжайший запрет. Иные бежали, чтобы помочь сестре, другие устремились к перегородке, из-за которой раздался крик о помощи. Они раскрыли перегородку. Там перед смятой постелью стояла воспитанница Анна. Ее рубашка и постельное белье были залиты кровью.
Ничего ужасного не произошло. Просто в эту ночь ребенок превратился в девушку. Анна этого не поняла, подумала, что у нее припадок тяжелой болезни. Но кричала она не поэтому и не поэтому пришла в ужас, а из страха, из боязни наказания за то, что испачкала свою кровать.
С другой стороны прибежала сестра Клотильда. Энергичными жестами и резкими словами она прогнала девочек за их перегородки. Они оделись, как обыкновенно, в полном молчании, пошли к обедне, затем к завтраку. Не было только Анны. Но незадолго до восьми часов, перед началом школьных занятий, пришел приказ всему классу построиться попарно. Из рабочего зала все вышли в сени. К ним присоединились два других класса. Затем по лестницам спустились в спальную комнату. Там у дверей на стене висела грязная простыня, а перед нею стояла преступница Анна. Сто двадцать девочек должны были продефилировать перед нею и смотреть на ее позор.