Президент не уходит в отставку
Шрифт:
Сорока разорвал круг, схватил девушку за тонкую руку и, не обращая внимания на недовольные реплики парней, вывел ее на тротуар.
— Вот уж не знал, что ты любишь ночные прогулки, — сказал он.
— Эй ты, похититель! — то ли в шутку, то ли всерьез возмущались парни. — Оставь ее, это наш трофей… Идем с нами на Дворцовую площадь, красавица? Ты только прикажи, мы этого пирата в два счета в Неве искупаем…
— Вы мне надоели! — крикнула она. — Все! Все! Все!
— Хочешь, мы тебе песню споем? — не унимались парни. У одного из них появилась в руках
Перед Сорокой стояла злющая Алена. Она уперла маленькие кулачки в бока и с вызовом смотрела на Сороку. Видя, что парни не отстают, он обнял ее за худенькие плечи и увлек за собой к Литейному мосту. Сзади дружно грянула песня:
Ах, зачем такая страсть,
Ах, зачем красотку красть,
Когда можно ее так уговорить…
— Да отпусти ты! — вырвалась она. — Вот возьму и пойду с ними!
— Ради бога, — сказал Сорока, убирая руку. — Ну, что же ты не идешь? — улыбнулся он.
— К этим? Дикарям? — рассмеялась она. — Знаешь, что они сказали? «Девушка, мы сейчас исполним ритуальный танец „там-там“, а потом уведем вас на площадь, водрузим на Александрийский столп и будем вам поклоняться…»
— Такая честь, — сказал он.
— Я уже было собралась спать, но вспомнила, как после выпускного школьного бала гуляла с подругами по набережной в белую ночь, — рассказала Алена. — Оделась и потихоньку убежала из дома! — Глаза ее стали грустными, она вздохнула: — Нет, нельзя вернуть то, что когда-то было. — И сбоку взглянула на него. — Ты думаешь иначе?
— Кто-то сказал, что нельзя дважды войти в одну и ту же реку, — сказал он.
— Смешно, — сказала она, хотя видно было, что ей совсем не смешно, а скорее наоборот — грустно. — Президент Каменного острова, вместо того чтобы готовиться к экзаменам, в белую ночь один гуляет по набережной… Встречает попавшую в плен к дикарям девушку и, как Робинзон Пятницу, вовремя спасает ее…
— Надо было пройти мимо?
— Ты действительно появился кстати, — рассмеялась она. — Я уже хотела кричать от злости… Они преследовали меня от самого Зимнего. Какие-то балбесы из Технологического института…
— Тебе одной ходить по улице опасно… — усмехнулся Сорока.
— Почему же ты не сопровождал меня? — Она резко вскинула голову и взглянула ему в глаза.
Он не выдержал ее взгляда и отвернулся. Помолчав, сказал:
— Я даже не знаю, что тебе и ответить.
— Тогда молчи! — Она схватила его за руку и, ни слова не говоря, потащила к парапету. — Красиво? — тихо спросила она.
По Неве, подсвеченной нежно-розовым занимающимся рассветом, со стороны Финского залива бесшумно двигались три длинные узкие восьмерки. Гребцы в желтых футболках с номерами синхронно взмахивали веслами. Вода казалась застывшей, неподатливой, и быстрые лодки не плыли, а скользили по поверхности, как по катку.
Откуда-то прилетела ночная бабочка и уселась на черный воротник Алениной рубашки. Бабочка была серой с двумя круглыми пятнами на сложенных крыльях. Она отчетливо выделялась на черном фоне. Сорока острожно
— Я вспомнила «Грозу» Островского, — сказала она. — Неужели можно вот броситься в эту — бр-р! — холодную воду и… все. Ничего больше никогда не будет. Ни солнца, ни белых ночей, ни любви… — И тихо прочла:
Кончен пир, умолкли хоры,
Опорожнены амфоры,
Опрокинуты корзины,
Недопиты в кубках вины,
На главах венки измяты,
Лишь курятся ароматы
В опустевшей светлой зале…
— Что это на тебя нашло? — спросил он, чувствуя, как снова шевельнулось столь мало знакомое ему чувство, как нежность.
Сорока не любил еще ни одну девчонку. Он просто не знал, что такое любовь. Еще там, в Островитине, когда впервые увидел на берегу Алену, он подумал, что с такой девчонкой хорошо бы подружиться… И вот они стали друзьями. Но почему же тогда всякий раз при встрече с ней ему приходится внутренне сжиматься, контролировать каждый свой взгляд, слово, движение? Даже тогда, когда Гарика рядом нет? Почему ему с Аленой так несвободно? Почему всякий раз, уезжая с дачи, где они последнее время чаще всего встречаются, он чем-то встревожен? Снова и снова повторяет про себя все произнесенные ею фразы, припоминает взгляды, улыбку?..
И тут же, злясь на себя, гонит все мысли о ней прочь.
— Почему ты не спросишь, чьи это стихи?
— Я знаю, — ответил Сорока.
— Интересно, чьи же? — Она смотрела на воду и улыбалась.
— Блока.
Она повернулась к нему и засмеялась:
— И вовсе не Блока, а Тютчева! Ну что, самоуверенный пингвин? Не знаешь такого замечательного поэта — Федора Ивановича Тютчева?
— Знаю, — на этот раз очень уверенно сказал Сорока. — Сейчас… Вот, пожалуйста:
Люблю грозу в начале мая,
Когда весенний первый гром,
Как бы резвяся и играя…
— Ха! — сказала Алена. — Это стихотворение все с первого класса знают, так же как пушкинское «Сижу за решеткой в темнице сырой…».
— А это чье стихотворение? — спросил Сорока и тоже прочел:
Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить:
У ней особенная стать
В Россию можно только верить.
Алена назвала около десятка поэтов, даже Державина вспомнила, но Сорока только качал головой и улыбался.
— Ладно, не знаю, — призналась она. — Кто же это?
— Твой любимый Федор Иванович Тютчев, — невозмутимо ответил Сорока.
— До чего же ты противный, — сказала Алена. — Не успела я насладиться тем, что посадила тебя в галошу, ты тут же мне отомстил… Женщинам надо уступать.
— Женщинам — да, но… как говорили древние: Платон мне друг, но истина дороже.
— А жаль, — помолчав, негромко произнесла Алена.
— Что тебе жаль? — глуховато спросил Сорока.
— Жаль, что тебе на меня наплевать, — жестко, даже без намека на кокетство сказала девушка.