Презумпция виновности
Шрифт:
– Совет да любовь, – скромно поздравил советник всех присутствующих, не обращаясь ни к кому конкретно. Выполнив таким образом свой человеческий долг, он по-свойски взял папу невесты за локоток и повел его за кулисы.
Последним из зала уходил Сидельников. На самом выходе он остановился, подумал о чем-то, после чего обернулся и с улыбкой Мефистофеля приглушенно крикнул: «Горько!» И пропал из виду, не желая видеть зрелища, к коему призывал.
…– Я могу сам пойти!
– Нет, Семен Семенович, – мягко уговаривал его Кряжин. – Не нужно таких жертв. Ценю вашу гражданскую
– Да я!.. Да лучше меня!.. Я тут колхозы… – Председатель осекся, потому что даже сильное алкогольное опьянение не позволило ему сказать, что именно он создавал в этом районе первые колхозы. И по всему было видно, что в лес за дровами он не ездит, дичь добывает в глубине этого леса после доставки его туда специальной техникой. Знать дорогу он не мог, и Кряжин уже начал догадываться, что новоиспеченный тесть не совсем понимает, о какой дороге речь. – Я сейчас беру ружье, и мы идем.
– Куда? – подал голос уже догадавшийся обо всем Сидельников. Бестолковый разговор ему надоел, и капитан, чтобы побыстрее направить советника в нужное русло, решил взять вожжи в свои руки.
– На кабана, конечно. – И два глаза председателя, похожие на днища стакана с недопитой «беленькой», вразнобой мигнули. – Вы не представляете… А рядом с селом проходит миграционная тропа кабана. Они идут на пастбища… К травке… К угодьям… Там егеря… Я сейчас им позвоню.
Кряжин и сам давно все понял и теперь, глядя на опечалившегося после откровений председателя Желябина, мучительно соображал, как правильно поступить.
– Семен Семенович, а кто живет в том доме, с красной крышей? Мужик лет пятидесяти пяти, с бороденкой куцей.
Руководителя колхоза «Победа» пришлось «прокачивать» еще добрых четверть часа. Он не то чтобы не хотел говорить правду… Он ее знал и готов был поделиться, но состояние его заставляло то бросаться в зал, то плакать по дочери, то кричать «Я не позволю!», то подозрительно вглядываться в лицо Сидельникова и спрашивать: «А вот вы… да, вы, товарищ, ордер, как говорится, имеете?»
Ситуация стала угрожающей. Нужно было имя проводника, председатель не по своей воле делал все возможное для того, чтобы Кряжин его никогда не узнал.
– Нам бы на улицу, – как-то нехорошо проговорил Сидельников, ковыряясь в ухе какой-то бронзовой головы на такой же бронзовой подставке. Лили голову, наверное, большим тиражом и руками не самого лучшего скульптора СССР, а потому суровое лицо со слепым, но пронзительным взглядом было одновременно похоже и на Тимирязева без его знаменитой ермолки, и на Калинина со снятым пенсне, и на Дзержинского в не самые лучшие его дни пребывания в Петропавловской крепости. – На морозец…
«А-а-а…», – говорил председатель, когда его за клубом совали головой в сугроб, покрытый ледяной коркой. Корка пробивалась легко.
Желябин с округлившимися глазами и спокойно покуривавший советник стояли метрах в пятидесяти от действа и предупреждали попытки вываливающихся из клуба лиц разыскать внезапно выпавшего из праздника тестя, свекра, кума и свояка. «Он на минутку вышел в сельсовет», – пояснял Кряжин, ничуть не стесняясь своей роли постового на шухере. Проблема на минуту улаживалась, а потом, словно в непрекращающемся приступе дежа вю, выходили все те же и спрашивали, где тесть, свекор и кум.
Через десять минут Сидельников и его собеседник приблизились к машинам. Председатель загнивающего колхоза «Победа» имел вид человека, который только что вышел из парной. Волосы влажны, тяжелое дыхание, усталая поступь. От опьянения остались лишь запах и внешний вид человека, выпившего не более ста граммов «красненькой».
– Я народ подниму, – неуверенно пообещал он.
– А я его посажу, – сказал Кряжин. – Вы, я вижу, в состоянии соображать. А потому давайте знакомиться с самого начала. На вашу свадьбу пришли… – он объяснил кто, – …а потому я вас спрашиваю – кто в деревне является лучшим знатоком этих мест вообще и вон той дороги, – он показал, – в частности.
– А я разве не говорил?
– Нет.
– Ермолаич. Он живет вон в том доме с красной крышей. Пойдемте, я вас хоть с молодыми познакомлю…
– В другой раз.
Ермолаичу Кряжин захотел оторвать воротник от дохи сразу же, едва вошел во двор. Формально Ермолаич был прав. Его никто не спрашивал о дороге, а на все остальные поставленные вопросы он ответил еще полчаса назад. Но по существу выходило, что если бы лучший в Гурьянове проводник мыслил не как собака Павлова, а как здравомыслящий человек, это сэкономило бы Кряжину и его бригаде около часа.
Выходило следующее. Дорога, уходящая в лес вокруг Поверкиного пруда, была дорогой необычной. Она начиналась в деревне, но заканчивалась в лесу. Ровно через пять километров, то есть на том расстоянии, на котором председатель разрешал рубить для топки дрова, наезженный сотнями тракторов, машин и подвод путь упирался в лесоповал.
Кроме того, дорога имела несколько ответвлений, «потому как Стешкины, те, дураки, предпочитают осину, весь люд рубит березняк, а Хохленка, тот берет липу». По этой причине через четыре километра основной путь расходился в три стороны, «потому как каждому дураку ясно, что липа вместе с березой не цветет».
– Хорошо бы мы выглядели, углубившись в лес на четыре версты, – пробормотал Сидельников, давя в себе неприязнь к Ермолаичу. – Как три богатыря на распутье. Я вот, к примеру, понятия не имею, какой лес те мерзавцы предпочитают.
«Мерзавцы» – словечко Кряжина, и советник не без удовольствия стал замечать, что оно все чаще появляется в лексиконе капитана МУРа.
– Поведешь?
– Дык ить… Посмотри на двор, начальник, – Ермолаич повел грязным рукавом вдоль неплохо ухоженных и по-хозяйски прочно стоящих построек. – Все валится. А где денег на матерьял взять?
После этого Желябин стал видеть некоторый резон в специфике общения Кряжина и Сидельникова с отдельными представителями его малой родины.
– Да я тебя… – начал он, краснея от стыда за земляков.