При загадочных обстоятельствах. Шаманова Гарь
Шрифт:
— Слыхал, Кротов, что православный человек говорит?! — Поклонился кузнецу. — Спасибо, Федор, за искренние слова, благословит тебя господь-бог.
Участковый, глядя на Екашева, спросил:
— Какие дела привели к тебе Репьева в тот вечер?
— Говорю, пятерку взаймы канючил. Гриня, как известно, раньше у меня на квартере стоял, и мне ведомо, что он заем не возвращает. Вот и сказал я: «Залог оставляй, тогда дам деньги». Покрутился Гриня, покрутился и оставил кирзухи.
Гвоздарев сердито сплюнул:
— Ну, и заливаешь, Степан Осипович!
— Разве он не таким был?
— Выпивал Репьев, скрывать нечего, но деньги-то у него всегда водились.
— Поиздержался, видать, с молодой цыганкой.
Гвоздарев махнул рукой — что, мол, разговаривать с человеком, который несет невесть какую чепуху! Кротов же вдруг присел на корточки и вытащил из-за сундука кусок ветхой мешковины. Судя по густым полосам ржавчины и масляным пятнам, в мешковине долгое время хранился винтовочный обрез. Металлическая оковка с торца приклада оставила отчетливый ржавый след, будто печать. Поддерживая мешковину руками, словно полотенце, приготовленное под хлеб-соль, Кротов показал ее понятым:
— Прошу определить, что здесь пропечаталось?
— Ружейный приклад, — быстро сказал дед Лукьян.
Кротов взглянул на кузнеца, на бригадира:
— Вы, товарищи, как полагаете?
— Чего тут полагать, Михаил Федорович, — хмуро сказал бригадир. — Обрез был завернут.
— А ты, Степан, что скажешь? — обратился Кротов к Екашеву.
Обхватив руками живот, втянув голову в плечи, Екашев какое-то время молчал, потом глаза его быстро и тревожно забегали, как будто он, Екашев, хотел определить — кто же это из присутствующих его так крепко ударил?.. И вдруг, сморщась, Екашев заплакал:
— Чего привязались?.. Пасечник тряпку оставил. Ружье с обрезанным дулом приносил.
— Зачем Репьев принес к вам это ружье? — спросил Антон.
— Собака Лукьянова повадилась куриные яйца в гнезде уничтожать. Гринька прикончил ее, чтоб не пакостила.
Деда Лукьяна Хлудневского словно укололи:
— Ой, воду мутишь, Степан! Ой, мутишь! Мой Букет никогда не трогал сырых яичек.
— В своем доме, может, и не трогал, а по чужим дворам давно пакостил.
— Брешешь, Степан!
— Сам ты брехун…
— Куда дели убитую собаку? — останавливая назревавшую перебранку, спросил Антон.
Екашев показал на роющихся в навозе кур:
— Там где-то пасечник закопал.
— Ружье куда дел?
— С собой ночью унес.
— А золотой крест Репьев не предлагал вам купить?
Ноги Екашева словно обмякли. С трудом удержавшись за дверной косяк, он уставился на Антона непонимающим взглядом:
— Какой крест?
— Золотой, говорю.
— Нет, не предлагал мне Гринька… — Екашев растерянно забегал глазами по хмурым лицам понятых. Наткнувшись на взгляд кузнеца, как будто обрадовался: — Федор, не дай соврать, православный… Это ж тебе пасечник хотел продать крест, ей-богу, тебе.
— Откуда знаешь такое? — удивился кузнец.
— Гринька мне сказывал.
Глядя на бледное растерянное лицо Екашева, Антон сказал участковому:
— Михаил Федорович, давайте поищем застреленную собаку, а потом — крест.
— Может, сам покажешь, Степан?
— Нету у меня креста, Кротов. Истинный бог, нету. А самогонный аппарат в бане спрятан, под полом.
— Аппарат не волк, в лес не уйдет.
— Ты ж за аппаратом ко мне пришел…
— Ситуация, как говорится, изменилась.
— Не убивал я пасечника! — взвизгнул Екашев.
— А мы тебя, Степан, пока в этом и не обвиняем. Может, сам отдашь крест?
— Нету у меня креста, Кротов!
— Обыск покажет… Если найдем, это будет не в твою пользу. Предупреждаю официально.
Екашев промолчал.
Найти останки Букета оказалось нетрудно. Приглядевшись к навозной куче возле загона, дед Лукьян вилами отрыл голову и шкуру собаки. Куда трудней было провести обыск в доме. За долгую жизнь хозяева скопили столько старья, что сам черт мог сломать в нем ногу. Неизвестно, сколько пришлось бы возиться с обыском, если бы не сам Екашев. Войдя в дом, он сел на свой сапожный табурет и стал отчужденно наблюдать за участковым и Бирюковым. Обследовав прихожую, они вошли с понятыми в ту комнату, в которой стояли два массивных сундука с навесными замками. Екашев, будто придя в себя, спросил:
— Кротов, а если покажу крест, что будет?
— Зачтется, как добровольная выдача.
— Значит, отберешь крест?
— Не отберем, а изымем, как добровольно выданное вещественное доказательство.
— Крест мой, а не Гринькин!
— Разберемся, Степан Осипович.
Екашев недоверчиво взглянул на Бирюкова, но встал, порылся в карманах, вытащил ключ. Подошел к одному из сундуков, безнадежно вздохнул, откинул крышку. Перегнувшись через край сундука, он долго шарил в его глубине. Наконец выпрямился и все так же нехотя, вздыхая, протянул Антону сверкнувший золотом крест.
Бирюков показал крест кузнецу:
— Эту вещь предлагал вам пасечник?
— Эту, эту… — ответил вместо кузнеца Екашев. — Я просил Гриньку продать. Перед смертью хотел деньжонок выручить, чтобы хоть похороны обеспечить себе…
— Где взяли крест?
— Когда часовню у родника разбирал, под полом нашел, — в глазах Екашева блеснули слезы. — В войну еще… Сгнила часовня, на дрова ее увез. С той поры и хранил крест, а тут, чую, загибаться стал. Думаю, пропадет золото ни за понюшку табака. Вот и попросил…
По деревне, вроде как к бригадной конторе, стремительно промчался милицейский «газик». Предложив участковому написать протокол изъятия, Бирюков вышел на улицу. Машина успела развернуться, мчалась назад. Резко распахнув дверцу, выскочил из нее Слава Голубев, подбежав к Антону, доложил о найденном в колке трупе Барабанова. Подошли Лимакин и Медников, только Семенов остался в машине.
— Труп в сопровождении Онищенко с Барсом отправлен на попутном грузовике в морг, — закончил Голубев. — У тебя здесь как дела?