Приблуда
Шрифт:
Ему потребовалось несколько секунд на то, чтобы прийти в себя и расхохотаться мужским презрительным смехом, пусть через силу, зато он испытывал незнакомую доселе радость – радость бунта.
Он поднялся по лестнице тяжелыми, размашистыми шагами и хлопнул дверью. Некоторое время он с хладнокровным видом смотрел на себя в зеркало, затем сунул руку в карман. В кармане он сжал пальцами воображаемый пистолет, достал его и, бормоча страстным шепотом какие-то угрозы и ругательства, нацелил на свое отражение; отражение же, устав от борьбы, очень скоро обрело обычный подавленный и смущенный
Герэ подошел к зеркалу ближе и принялся разглядывать себя с интересом, уже безо всяких гримас. Левой рукой он провел по волосам, опустил их на лоб, придал лицу серьезное выражение. И нашел себя чуть ли не красивым, впервые за… да что там, просто впервые…
На другое утро, сопровождаемый уже по-летнему ярким солнцем, в заводские ворота вошел знаменитый гангстер Герэ. Служащие, будто кто их предупредил, все оборачивались на него и провожали глазами. Он расстегнул ворот рубашки, ослабил галстук, его большое тело двигалось уверенно, не ощущая тяжести и неловкости. Женщинам на заводе Герэ впервые показался красивым.
Он пихнул дверь бухгалтерии, прошел к себе за стол, а вместо ответов на вялые приветствия коллег лишь помахал рукой «жестом поп-певца на телевидении», как подметил Иона, юный помощник бухгалтера. Усевшись, Герэ, удивленно подняв брови, отодвинул кресло от стола, будто только сейчас обнаружил тесноту отведенного ему пространства, затем решительно выдвинул стол на метр вперед, вторгаясь на территорию второго бухгалтера – Промёра. Оторванный от вычислений звуком передвигаемой мебели, тот вздрогнул и уставился на Герэ сперва недоуменно, потом возмущенно.
– Послушайте, месье Герэ, вы понимаете, где находитесь?
Двое мелких служащих оторвали головы от бумаг в восторге от нового развлечения, а Герэ между тем, ничего не отвечая, выравнивал ножки стола на захваченной территории. Затем подошел к окну и распахнул обе створки, впуская в комнату поток солнечного света и вихрь, взметнувший бумаги на столах.
– Да он с ума сошел! – вопил Промёр, ловя сорвавшиеся листы. – Господин Мошан будет поставлен в известность, можете не сомневаться…
Но распоясавшегося Герэ даже и имя Мошана не смутило; глядя на ползающих на четвереньках коллег, он только смеялся, а сам, присев на край стола, закурил сигарету, прищурив левый глаз «в манере Хэмфри Богарта», как снова отметил юный клерк. Порядок был восстановлен, но окно осталось открытым, и в комнате на целый час воцарилось молчание, прерываемое лишь вздохами да негодующим бурчанием старика Промёра, судя по всему, ожидавшего подмоги.
Мошан вошел в заведенное время, с грохотом пихнув дверь локтем. Он остановился против раскрытого окна, и лицо его сделалось чуть багровее обычного.
– Это что еще такое? – прошипел он.
Мошан злобно покосился на Герэ, хранившего полнейшее бесстрастие, но вопрос адресовал Промёру, как старшему и ответственному, ожидая разоблачения, которое не заставило себя ждать.
– Это он! – взвизгнул Промёр.
И мстительно тыкал пальцем в сторону Герэ, но тот, нисколько не оробев, продолжал невозмутимо улыбаться.
–
Он обратил к провинившемуся оскаленное лицо. Но тот, поплотнее усевшись в кресле и вытянув ноги, рявкнул в ответ так же громко, как сам Мошан:
– Это воздух, месье Мошан! Кислород! Закон запрещает удушать служащих несвежим воздухом, месье Мошан. Запрещает несвежий воздух и крик! Вы не знали?
Мошан, из багрового сделавшийся фиолетовым, шагнул было к нему, но тут все увидели (о ужас!), как застенчивый Герэ поднялся и, крепко ухватив за руку повыше локтя, выставил за дверь начальника, которого он, кстати, превышал на целую голову.
А в полдень посетители «Трех кораблей» стали свидетелями того, как Герэ угощал все кафе по случаю якобы выигранного пари. Все слышали, как он заливается звонким смехом, а Николь так даже заметила, как он ущипнул Мюрьель за талию с развязностью, какой она у него прежде не наблюдала. И далее на протяжении целого дня все видели, как Герэ, ослабив узел галстука, размашистыми шагами разгуливает по заводу в своем бежевом шерстяном пиджачке и насвистывает с видом свободного человека. Герэ и в самом деле ощущал себя свободным, юным и торжествующим. Он сам не отдавал себе отчета в том, что в этот памятный день самое большое удовольствие ему доставило не восхищение клерков, не отмщенное унижение, не взгляды нескольких женщин, а выражение ужаса и отчаянной трусости, которое он перехватил в глазах Мошана, когда поднялся, чтобы выпроводить его за дверь.
По дороге к террикону он повстречал собаку – та бросилась к нему с лаем, виляя хвостом вне себя от счастья, и впервые не отстранилась, когда Герэ поймал ее за ошейник и погладил. Собака, похоже, чувствует, подумалось Герэ, что он перестал бояться. Словно бы раньше она чуяла исходящий от него запах страха и потому шарахалась от его руки. Он разделил с ней сандвич, присев в тени одного чахлого деревца, чудесным образом выросшего на этой золистой почве. Позднее именно эта незатейливая картина вставала перед глазами Герэ воплощением самого глубокого и реального счастья: собака, черная тень террикона на залитом солнцем поле, запах хлеба и горчицы, и ослепительное дружественное солнце, навевавшее мысли о загаре на южных пляжах, какие он видел в журналах у Николь и на афишах туристического агентства. В тот день в обычном месте собака рассталась со счастливым человеком, и в пансион «Глициния» вошел счастливый человек.
Хозяйка, однако, находилась в состоянии войны. Захмелевший от успехов и позабывший об объявленной войне жилец на самом деле только оттого так вольготно рассиживался в кафе и в поле, что ожидал встретить в своем убогом пансионе тот самый взгляд, в котором накануне и родился на свет преображенный Герэ. Этот взгляд был основанием и истоком его сегодняшнего персонажа, и он рассчитывал получить в нем подтверждение своего нового бытия и почерпнуть сил. Но в глазах мадам Бирон не существовало больше ничего – ни опасного бандита, ни даже жалкого постояльца: она не смотрела на него вовсе, она его не замечала.