Прибытие поезда
Шрифт:
– Что, батюшка!
– вдруг громогласно произнёс Кэтэлин (брат Феодул чуть не свалился с козел), - весело оно путешествовать, с девками-то?!
Отец Василий чем-то поперхнулся; сзади донёсся его сдавленный хрип.
Отдельный вопрос - даты. Происходит это всё, если я делаю верные выводы, в середине, может быть, в конце апреля, или в самом начале мая.
Когда я сумел-таки выбраться посмотреть степь, был сентябрь, и мы несколько суток ждали, пока пройдёт дождь и высохнет после него земля. Степь (представлявшаяся мне почти космической стихией) перестала существовать
Но мне обещали что-нибудь да нарыть.
7.
В третьем часу над степью собрались тучи. Прохладный ветер сделал Кэтэлина неожиданно разговорчивым.
– Думаешь, мускалям есть до тебя дело?!
– орал Кэтэлин, обращаясь к отцу Василию, едущему далеко позади.
– Я бы с ними не связывался даже за сто мускальских рублей.
– Что ты говоришь?
– спрашивал настоятель, догоняя гайдука.
– Бессовестная нация.
– Кто?
– Мускали, кто. Ты на них молишься. А они тебя отправят в Сибирь, батюшка, чтобы ты стал мускалём, а твоих детей отдадут в матросы.
– А ты был женат, разбойник?
– Чего? Нет, жизнь моя для такого не подходит.
– Видишь как. А ведь те же слова годятся и для меня. Жизнь моя для такого... да. Это я к тому, что хоть мы и разные, а две наши жизни можно описать одними словами. А ещё было сказано: довольно для каждого дня своей заботы. Это к тому, что дай сперва дойти до русских спокойно, а там будет видно. Вот так.
– Вот, - повторил Кэтэлин и задумался.
В повозке, под пологом, девочки разглядывали тюки атласа, один развернули и стали по очереди заворачиваться в гладкую ткань. Мальчики посмеивались, но глядели на юных послушниц с незнакомым прежде вниманием. Звали их: Клемент, Иван, Иван, Артемий, Сергий, Кирилл, Евдокия, Злата, Мария, Мария, Мария.
Гайдук ехал и думал о том, что дети-то жили в своих монастырях не одни, и почему из всех взрослых монахов бегут только неуклюжий заика Феодул и сам настоятель? Неужто все остальные уже мертвы? Или разбежались? Была тут какая-то загвоздка, и Кэтэлин, не привыкший долго сомневаться, уже начал было говорить:
– Где...
– но вместо окончания вопроса гаркнул, - Стоять!!
– тут же спешился и буквально сдёрнул с седла отца Василия. Дышло подъезжающей повозки едва не проткнуло их обоих.
– Что т-та-та-та...
– Та-та-та! Слазь!
– и брат Феодул оказался на земле рядом с настоятелем.
– Люди сюда идут, - сообщил им Кэтэлин.
Тут и вправду стали видны пять или шесть точек, движущиеся по грозовой полосе. Никто из монахов не знал порядков степи. Кэтэлин чертыхнулся. Некому тут было понять, что купцы путешествуют в каруцах или ведут навьюченных мулов, солдаты обыкновенно ездят большим числом, а все прочие - поодиночке. А эти ехали, выстроившись в неровную линию, и гайдук мог поклясться, что знает, кто эти всадники на горизонте.
– Вылазьте, - он за шиворот вытащил из-под полога тощего мальчишку.
Что-то в его лице заворожило их. Все выбрались без сопротивления, только один мелкий
– Хайдущий, - сказал Кэтэлин, показывая вдаль.
– Гайдуки. Понимаете?
– Что это значит?
– напряжённо спросил отец Василий.
– Нас уже видят, - Кэтэлин зачем-то потёр кулак, поплевал на него, как перед дракой.
– Но покамест не разглядели. Так что живо делайте, что я говорю, а не то плакали ваши жизни и моё золото. Ты, - он схватил за плечо большеглазую.
– Говорила, есть запасная ряса?
– С монаха спроса нет?
– она улыбнулась, чёрт её дери, она улыбнулась всего на одно мгновение!
– Точно, окь булбукато. Давай её сюда. А вы все станьте так, чтобы вас было легче бить.
В голове засела длинная и страшная песня о разбойнике, умирающем в тюрьме.
("Помолись, гайдуче, богу, убоись, гайдуче, ада, - говорит она ему.
– Ах, кабы не ты, гайдуче, я могла бы стать женою, а с тобой не бедовать. Ах, кабы не ты, гайдуче, не погибла б моя юность, радость девичья моя. Помолись, гайдуче, богу, убоись своей могилы, тебе рая не видать".)
– Пожалеть вас не пожалеют, - говорит Кэтэлин, беря отца Василия за шиворот, - но могут пропустить, если увидят...
– он замахивается; отец Василий покорно опускает веки.
– Если увидят...
– священник склонил голову, - что нас уже ограбили.
– С размаху гайдук бьёт настоятеля по лицу.
– Без обид, Василикэ, - и Кэтэлин переходит к брату Феодулу.
Дети извозились в пыли и грязи, как было им велено.
– Слишком целые, - скептически заявляет Кэтэлин. Хватает ближайшего монашка за рукав и с силой тянет к себе. Трещит ветхая ткань, а монашек, получив оплеуху, отлетает прочь.
("Я б не выплакала юность, я б ткала ковёр на свадьбу, знать не зналась бы с тобой. Ты - вина тому, гайдуче, ты себя сгубил напрасно и меня не пожалел. Тебя били офицеры, поп ходил к тебе без толку, так послушай хоть меня. Так покайся же, гайдуче, божий суд тебя осудит, как судил меня людской".)
Второму послушнику Кэтэлин отрывает оба рукава. Переходит к дрожащей девочке.
– Стой, - кричит сзади Феодул, размазывая юшку по щекам.
– Заживёт, - и гайдук, стянув с девочки платок, дёргает её за реденькие прозрачные волосы. Опрокидывает несчастную на землю и разрывает рясу до колена. А визгу-то...
Ещё у одной рвётся ряса на груди, двое мальчиков лишаются воротничков, один получает фингал. Кэтэлин притягивает к себе большеглазую, смотрит на её некрасивое, но какое-то неземное лицо, думая: "тут и бить нечего, до меня всё попорчено". Под платком у неё оказываются пшеничного цвета завитки. Кто бы мог подумать, кучерявая.
(Отвечал гайдук Иляне: "Ты, крестьянка, не умеешь меня смертью устрашить. Ведь душа твоя льняная, ты не видела ни крови, ни свободы на земле. Что ты плачешь надо мною, меня жгли калёной сталью, ты слезой меня не жги. Что назначено мне было, я приму без сожаленья, будь то пытка или смерть. Я ходил под синим небом, я ходил по тёмным Кодрам, пролил в степи кровь свою...")