Причесывая жирафу
Шрифт:
– Признайтесь, что мне здорово везет!
– торжествовал Храбрец.
– То, что я не чую носом, я нахожу при помощи ягодиц: это признак упадка, не так ли?
Я открыл футляр: он очень легко открывался.
Поднимая крышку, я был готов к худшему. И что же я увидел... аккуратно уложенное на подстилку из бархата цвета синего южного моря... Догадайтесь. Вы не угадали? Противное меня бы унизило. Ну, сделайте усилие. Нет?
Итак, в футляре для кларнета лежал - кларнет! Я его вынул, осмотрел, подул в него... Это кларнет. Была только одна интересная деталь: он весил очень много, гораздо больше, чем обыкновенный кларнет. Меня осенила идея, и я стал кончиком ножа скоблить инструмент. Это платина! Кларнет из платины... Парни, я не знаю, отдаете ли вы себе отчет о стоимости этого предмета?
Мы стали нервничать и шарить среди картофеля. Наши труды не пропали даром: одна флейта и один кларнет из платины, золотая гармоника и гадикон-бас из массивного серебра!
Сокровища Али-Бабы!
– Посмотри, - усмехнулся Беру, - он неплохо живет, наш Барнаби.
Только он выговорил эти слова, как отворилась дверь.
На пороге стояло существо весьма необыкновенное. Человек, о котором идет речь, был, вероятно, не моложе ста лет. Во рту у него оставалось лишь два зуба. Белые гальские усы располагались под носом, похожим на обесцвеченную землянику. На нем была ночная рубашка и колпак, а в руках он держал ружье, похожее на тромбон.
Он задергался при виде нас и стал издавать звуки, похожие на верблюжьи. Он говорил на непонятном языке и прицелился в Беру. Толстяк стал приближаться к нему, забавляясь как караван верблюдов.
Тогда старый хрен спустил курок, мушкетон выстрелил, и на его руку посыпался порох. Его крики удвоились. У него начали гореть усы, и мы воспользовались имеющейся здесь минеральной водой, чтобы погасить пожар.
Кончилось тем, что "несчастный случай" был ликвидирован, как сказал Беру.
Одна сторона усов сгорела, но с другой стороны ничего не пострадало.
– Этого ему будет достаточно, чтобы сфотографироваться в профиль, шутил Толстяк.
Я пытался расспросить старика, но он находился в шоке и что-то бессвязно бормотал. Потом появилась толстая матрона, в двенадцать тонн весом, тоже с гальскими усами, с глазами-точками и голыми ногами, более волосатыми, чем у гориллы.
Она присоединила свои крики к крикам своего папаши, так как она была его старшей дочерью.
Я спрятал платиновый кларнет обратно в футляр и сказал Толстяку, что надо убираться отсюда.
Мы быстро смылись.
Крики раздавались теперь по всему кварталу, и если мы не поспеем, то будем сбиты человеческим потоком, на самом деле совсем бесчеловеческим.
– Куда мы идем?
– спросил Берурье, труся около меня.
Погода была прекрасной, мы совершенно не задыхались, и ноги сами несли нас, так как дела шли прекрасно.
– В цирк Барнаби, Толстяк!
Заря медленно разгоралась. Начиналось утро понедельника. Воздух был грязно-серый, цвета фабричного дыма.
– Я начинаю пресыщаться этой страной, - заявил Беру, когда мы пришли на площадь, на которой располагался цирк.
– Но куда ты идешь?
Да, куда я иду?.. Сказать "доброе утро" нашему дорогому патрону, только и всего.
Барнаби проснулся, подпрыгнув на кровати: этот аттракцион принес ему много бы золота (если я могу так выражаться после нашего открытия).
Мадам была в ночной рубашке, почти прозрачной, фиолетовых тонов с черными кружевами. Ее кукольная шевелюра была вся в бигуди. Видя ее без косметики, можно сказать, на что она похожа: на кусок растопленного сала. Месье тоже подурнел в своей черной с белыми полосами пижаме. Можно сказать: толстая зебра, окрашенная наоборот. Негативное изображение жирафа.
Пара совершенно отупела при виде меня.
– Что случилось?
– спросил Барнаби, срочно сунув руку в ширинку своих пижамных брюк, чтобы навести немного порядка в месте, по сравнению с которым леса Амазонки похожи на лужайки Гайд Парка.
– А то, что вы достаточно поиграли, Барнаби, - ответил я.
– Теперь с этим покончено и тебе нужно все выложить, дружок.
Он немедленно взорвался.
– Что я должен выкладывать?! Что ты тут такое рассказываешь, мошка?
Я дважды рванул его к себе, он закачался, опрокинулся на свою толстую Лолиту, и оба они оказались на ковре с задранными кверху ногами.
Зрелище было забавное. Беру и я успели отдать себе отчет, насколько оно было прекрасно, грандиозно, великолепно. Мы аплодировали.
Обозленный Барнаби вскочил, чтобы наброситься на меня.
– Ах ты, выродок!
– завопил он.
– Бродяга! Прощелыга! И ты посмел... Ты посмел!
Чтобы его сразу утихомирить, я достал из заднего кармана штанов платиновый кларнет.
– Хочешь, чтобы я сыграл тебе небольшую арию на этом платиновом инструменте?
Он замолчал, замер, перестал дышать, думать, настаивать.
– Но ведь это твой инструмент!
– воскликнула Лолита, которая еще не пришла в себя после происшествия с Мугуэт в ночной коробке.
Лед, попавший за вырез платья, вызвал у нее насморк, и теперь она говорила в нос.
Барнаби стремительно закачал головой.
– Кажется так, - произнес он.
– Ты видишь, толстый свин, - продолжал я, - твоя торговля обнаружена. Тебе мало было торговли наркотиками, так ты еще пристроился к драгоценным металлам! Мне кажется, что ты будешь вынужден заплатить за это. И дорого заплатить!
Он побледнел.
– Я дам вам, сколько вы захотите, - нерешительно пролепетал он.
– Я - флик, - сказал я.
– И булимик - тоже. Нас поместили в твой бордель, чтобы наблюдать за ним.
Барнаби начал подозрительно двигать руку в направлении ящика комода.
– Не двигайся, или я тебя съем!
– угрожающе проговорил Беру.
Испуганный Барнаби остался недвижим, как литр арахисового масла, забытый на морозе Поль-Эмиль-Коктором.
– Послушайте, - прошептал Барнаби, - я клянусь вам жизнью Лолиты, что тут какое-то недоразумение. Я не торговал наркотиками. О! Совсем нет!