Причины и следствия моего Я
Шрифт:
Что и говорить, а исходящий из этой палатки запах, не просто сводил с ума всякого не потерявшего обоняние, но и разил их наповал. Что естественно не могло быть спокойно воспринято главным ловчим, уже приготовившимся сразиться со стоящей на здешнем посту стражей, но к большому огорчению главного ловчего, местная стража не в пример страже у королевской палатки, была откормлено крепка, что сводило бы на нет его любые потуги на победу, если бы он вдруг решился прорваться к столу.
Но главного ловчего уже здесь ждали, и не успел он омрачиться всеми исходящими запахами, как незаметно для любого невнимательного взгляда, выглянувшая из-за широких плеч стражи женская фигура, поманила пальчиком главного ловчего, который заметив этот знак внимания, как в первую очередь рыцарь, для которого всякое желание дамы закон (надо признаться и со всей откровенностью заявить, что главный ловчий никогда не отказывал себе и самой обладательнице пальчика, в удовольствии ответить на этот её призыв) и он уже было приготовился сцепиться с хмурого вида стражником, как к его удивлению, тот видимо уколотый в спину всё тем же пальчиком, потерял всю свою хмурость и пропустил главного ловчего через себя.
Ну, а что произошло там, в глубине темноты палатки, то, не смотря на всю кипящую во мне страсть и желание поделиться всем там не увиденным, но очень живо представляемым мною, то я также как и главный ловчий, не чуждый рыцарской учтивости, имея такую же что и он претензию, закрою забрало и предоставлю своё слово уже вашей учтивости, которая со своей свойственностью, сможет в своих подробностях всё рассказать каждому внимающему ей интеллекту. В свою очередь главный ловчий, испытав всё то, что ему было суждено испытать, прикрыв под поясом наполненную средством взаимопонимания фляжку, с довольным видом быстро преодолел расстояние от этой палатки до короля, который было вдруг спохватившись, хотел спросить: «А где главный ловчий?», – как выглянувшая из-за его спины довольная рожа главного ловчего, тут же укорила его.
– Вперёд! А-ту, его! – неожиданно для всех, вдруг звучно заорал главный ловчий и, взбудораженные подданные, сам король, а ещё больше лошади, в одно это звучное мгновение спохватились и понеслись вскачь. И если кто спохватился верно, за стремя, то тот удержался в седле, ну а те, кто спохватился за нечто другое, как например, за воображаемые телеса своей мадам де Тужур, то их призывно ждала грязная оземь, куда они, не удержавшись в седле, были в одно мгновение и отправлены прочь.
На что король, конечно же хотел выразить своё возмущение, но резвость его перепуганного коня, не то что не позволяла ему как-то там говорить, а она вообще, к полному недоумению или вернее сказать, к полнейшей осадочности в седле короля, лишила его полной самостоятельности принятия решений, отчего он от страха не мог вымолвить и слова (в общем, заставила почувствовать себя обычным, в подчиненном положении, просто ездовым человеком).
А всё этот безумный главный ловчий, который в своих поступках совершенно не знал удержу, что естественно уже не способствовало удержу несущихся во весь опор коней, как короля, так и уже начавших отставать от него, как оказывается, не таких уж и верноподданных. Что, наверное, всё же имеет своё естественное объяснение. Ведь лучшие лошади находятся под седлом короля и его главного ловчего, а значит, место подданных всегда позади них, но с другой стороны, когда дело касается королевских особ, то в этом случае логика существования простых вещей, разбивается о свою логичность носителя королевской крови, считающего, что подданный, только в том случае будет считаться верноподданным, если он сумеет вывернуться так, что одновременно всегда будет находиться позади короля, и в тоже самое время своей грудью встречая опасность, оберегать его стоя впереди. Так что в данном случае, только главный ловчий мог соответствовать этому высокому званию верноподданного, правда слишком ретивого и внушающего опаску, верноподданного.
– Врёшь, не уйдёшь! – продолжал орать и безумствовать главный ловчий, вынуждая короля, раз за разом, в страхе проглатывать наслоение слюней, время от времени грозивших перелиться через свои естественные препоны губы.
– Кто, кого, ко? – подпрыгивая на седле, король не понимая, кто там при такой их скорости сможет уйти, попытался согласовать со своей тряской своё мыслевыражение, вылившееся в такое, в зуб ногой отскакивание.
– Готовь лук и стрелы, сейчас мы эту собаку поймаем! – последовавший угрожающий крик главного ловчего, ещё больше смутил короля, совершенно не собиравшегося охотиться на каких либо и даже породистых собак. –Не пристало королю питаться собачатиной и в случае крайней нужды, голода, и то он только до голубей и пирожных опустится, – в короле взыграла его королевская гордость и кровь. Но безумный вид главного ловчего определенно внушал беспокойство, и король, дабы не будить лихо, пока оно тихо, ухватился за лук и стрелы, и приготовился, если что, пустить стрелу в спину этому опасному ловчему.
–Вон, она! – вновь заорал ловчий, рукой указывая куда-то в чащу леса, в которой королю кроме чащи, так ничего и не увиделось.
– Да чего ты ждёшь! – обдал короля своей яростью ловчий. – Да стреляй же, ты, скотина! – звоном языка колокола оглушила короля эта бестактность главного ловчего, и король задрожав, сквозь пелену наступившего умственного затмения, отпустил натянутую тетиву. После чего, то что последнее он увидел, так это было ошарашенное выражение лица главного ловчего, уж точно не ожидавшего ничего такого из произошедшего, а именно точного попадания стрелы короля, так и того, что местом цели была выбрана его задняя тыловая часть.
– Что? Как? Где я? – очнувшись лёжа на мягкой постели из сена, приподнявшись на локти, смутно понимая или вернее совсем не понимая, где он находится и что происходит, заметив там, вдали, не слишком отчетливо видную фигуру, слившуюся со светом, исходящим со стороны всё той же фигуры, с трепетом в голосе, полный жалости к себе попытался спросить и не расстроить эту незнакомую фигуру король. Но фигура не спешила отвечать на все эти мольбы короля, чем ещё больше разволновала и встревожила его.
– Может она (А почему она, а не он, ну во-первых, так будет верней лингвинистически, а во-вторых, было бы желательней, чтобы это была она – в случае опасности подмысль короля работает вовсю королевскую голову) не знает, что я король и поэтому не спешит выразить своё почтение. – Попытался утешить себя уже взмокший от страха король.
– Вы меня слышите? А ? – не слишком громко, чтобы не расстроить эту фигуру и не слишком тихо, чтобы всё же быть услышанным, проговорил король, и к своему неповоротливому состоянию и ужасу заметил, что фигура, чья чёткость, так и оставалась вне фокусировки расстроенных всеми этими событиями его глаз, вдруг повернулась в его сторону, и после паузы, которая скорей всего была потрачена для того чтобы более внимательно рассмотреть это ничтожество, которым сейчас себя видел и причислял король, начала потихоньку приближаться к нему.
– Мама. – Вскрикнул про себя король и, не выдержав вида приближающейся действительности, крепко сжал свои веки. Но к его удивлению, затаённости и страстному желанию, острый меч не вонзился в его столь чувствительное к внешним воззваниям и влияниям, ещё не готовое к смерти тело. А вместо этого до его уха донеслось тихое пожелание:
– Вот ты и попал.
После чего неизвестная фигура, чей голос был достаточно сильно знаком королю, видимо решив, что король благодаря своему занимаемому высокому положению, достоин большего, вместо быстрой смерти выявила желание предложить ему альтернативу, а именно долгую мучительную борьбу, правда, почему-то только за чужую жизнь.
На что король, несмотря на его зависимое от себя (одновременно величества и ничтожества) и своего положения (на сеновале) положение, проявил политическую ловкость, и сообразно своему высокому статусу, попытался оказать сопротивление, которое заключалось во всё том же состоянии его полной отрешенности от происходящего. Где он, придерживая свои глаза закрытыми, попытался таким известным издревле способом противостоять неизбежности, где он вроде был как бы не при чём и в тоже время совсем не не при чём (таковы уж все и во все времена политики).