Придет Мордор и нас съест, или Тайная история славян
Шрифт:
В ресторане, в котором я обедал, случайно встретились два толстых господина, выглядящих ну очень богатыми. По лицу было видно, что капиталы их были подозрительными. А так, на вид, все было очень богато: золотые кандалы на запястьях, остроносые туфли. Один вошел, второй тут же встал из-за стола бросился первому в объятия, и они начали слюнить друг другу щеки. Только сейчас я заметил, что каждый из них был с охранником. Телохранитель уже бывшего здесь сидел и проверял почту в телефоне. Второй охранник весело ему помахал. Друг другу они дали пять. И так они и беседовали: рыцарь с рыцарем, оруженосец с оруженосцем. У обоих охранников их карманов нагло выпирали пистолеты.
А над городом высился гигантский еврейский центр. Очень уж он демонстративно высился, и на месте архитекторов со строителями я бы опасался, что эта вода потечет на мельницу антисемитам. Только, похоже, ни архитекторы, ни строители не боялись.
В стоящей в стороне синагоге было тихо. Я вошел в ту тишину, где все углы были прямыми, а стены белыми. Бима и амуд [160] выглядели так, словно взялись из дизайнерского магазина на Пятой Авеню. Я был один. А через минуту зашли пожилые типы в шляпах, с бородами и пейсами. В зале тут же началась суматоха. Только через какое-то время до меня дошло, что они вовсе даже и не пожилые, что ребята даже молодые. С лицами, не имеющими ничего общего с классическим, европейским представлением о еврее. Потому что это были лица молодых американцев: курносые носы, широкие челюсти, узкие скулы — ну а все эти усы, бороды и пейсы выглядели приклеенными. Болтали они на нью-йоркском английском. Все сращения согласных взрывались у них на губах, как будто те были посыпаны селитрой.
160
Амуд — пюпитр кантора в синагоге, ведущего общественную молитву. Бима — возвышение в синагоге, на котором зачитывают свитки Торы.
Мне не хотелось с ними говорить, зато хотелось им. Как только меня увидели — сразу же подошли. Похоже, к ним сюда редко кто заходил. Так что говорили о том, о другом, о том-сём… Ну и откуда я приехал. Я ответил.
— Польша! — воскликнул один из них, с рыжими веснушками на носу. Выглядел он так, как будто сошел с экрана сериала «Чудесные годы» [161] и на Хеллоуин переоделся в ортодоксального еврея. — Якшемаш! Борат [162] так говорил по-польски! Якшемаш! Врубаешься?
161
Американский сериал The Wonder Years (1988–1993, 115 серий), о типичной американской семье Арнольдов в 60-е годы.
162
Про Бората говорить не стану. «Якшемаш» = «Jak sie masz?» = «Как дела?» (пол.)
Изо всех сил сдерживаясь, чтобы не дать ему по морде, я вышел из синагоги.
Похоже на преддверие ада?… Тот самый еврейский центр «Золотая Роза». Синагога находится дальше по той же улице
Я вернулся на вокзал, в ВИП-зал. За вход снова пришлось заплатить. Девица все так же сидела в своем углу, в своих мехах, мушкетерских сапогах-казаках, в своем блядском прикиде, с тем своим презрением ко всему на этом свете, что только не обвешано бриллиантовыми колье, что не ездит на черном матовом хаммере с золотыми колпаками.
Меня это ужасно доставало. Доставало, потому что меня достало все вокруг. Доставало, потому что мне было известно, что девица эта родом из какой-нибудь заблеванной хрущевки, в которой она хороводилась в одной комнате со всей семьей, где сортир протекал, а вода не спускалась, и все рассыпалось прямо в руках; я знал, что каждое утро она шлепала по серо-бурым дорогам своего похожего на нору города, в котором не было ни крошки красоты, одна только грязь, вонь, дерьмо до самого горизонта; города из пугающей антиутопии, ставшей реальностью, в котором нельзя было вести реальной жизни, потому что ты брел по пояс в дерьме, в Мордоре, в элбонском болоте [163] .
163
Во Вселенной Дилберта (в комиксах и сериале про офисного работника) так называется выдуманная восточно-европейская страна (Элбония), где единственный товар — это грязь, а жители живут по пояс в этой грязи (наберите в Гугле: «Дилберт», «Элбония» и увидите множество мелких графических историй).
Я присел за стойку бара и заказал себе водку на льду, с лимоном. Выпил, и тут же заказал вторую порцию. Теперь уже взгляда с девицы я не спускал. О, я знал их всех, думал я, выпивая третью и четвертую порции. К примеру, в Крыму, в туалете на платном — на ПЛАТНОМ! — пляже в Алуште. Ссаки там стояли по щиколотку, воняло словно из выгребной ямы, все было развалено и покрыто сантиметровым слоем грязи, как будто бы эстетика — одна из базовых потребностей человека — там была попросту отключена. И они, красивые, стройные газели с накрашенными коготками и в макияже, который не снимали, даже идя в ванну — влезали туда, в ту всю гадость по собственный щиколотки, потому что другого выбора у них не было. И они присаживались на корточки во всей своей красоте над засранными дырками в земле и ссали-срали в те дырки, и их вьетнамки скользили по тому шламу из дерьма и ссак. А потом они выползали из той дерьмовой дыры и все так же прохаживались по пляжу, словно королевы их плохих сказок. Потому что то была их действительность, а другой у них и не было. И они могли только одно — ненавидеть ту действительность от всего своего сердца. И они знали, что все остальные знают, почему они ее ненавидят, так что с разгона они ненавидели и всех остальных.
К пятой водке с лимоном я пытался перехватить ее взгляд. Но она не смотрела. Избегала. Оставались только ее губы, губы с выписанным на них презрением. И чего она здесь ждала, подумал я под шестую порцию, она чего, блин, целый день собирается ждать поезда? Чего, не могла прийти позднее? Что-то тут, курва, не то, — собирал я мысли.
И я решил ее об этом спросить. Только где там. Когда соскакивал с барного табурета — чуть не грохнулся. Но я подошел, и вот тут у меня отобрало речь. Я не знал, чего сказать. Она была миленькая на вид, дешевая, но миленькая, покрытая как бы лаком, блестящей пленочкой; она поглядела на меня, и выходило как бы, что она чего-то сделала себе с глазами, какую-то пластическую операцию, фиг его знает, во всяком случае — они были у нее увеличенные, причем — сильно, и выглядело это неестественно, даже отвратительно — хотя и красиво, и я повис над ней, зашатался, и тут она позвала охранников.
Я получил звиздюлей, а еще они вытянули из меня 50 баксов за то, что не вызвали милиции. Потому что ментам, поясняли они, мне пришлось бы за сексуальные домогательства заплатить по две сотни. Каждому.
12
Havran travel
Миша уже ожидал в Шегинях. Мы едва-едва успели перейти через границу.
— Ну, кулеги [164] , — сказал он, потому что говорил по-польски, — кого сегодня обделываем?
Гавран жестом руки представил Мише четырех поляков, которые шли за нами, любопытно разглядываясь.
164
Миша по-польски говорит не ахти: «коллеги» по-польски «kolegi». И никаких «кулег».
— Анджей, — показывал я пальцем. — Томек, второй Томек или Томек Два, что, в свою очередь, приводит к тому, что первый Томек является Томеком Раз. И Мачек.
Миша кивнул всем им. Мне подмигнул. Я мигнул в ответ. Выглядел он словно разбойник с большой дороги. Гавран мне его уже как-то представлял. Понятия не имею, откуда он его вытащил — во всяком случае, бизнес, которым они вместе занимались, должен был того стоить.
Поляки пробормотали слова приветствия.
Вообще-то, все они были достаточно странным сборищем. Томек Раз, к примеру, как я успел узнать во время поездки, был членом наблюдательного совета одного из краковских интернет-порталов. Томек Два был бухгалтером. У Анджея была своя туристическая фирма, Мачек же был владельцем клуба на Казимеже.
В общем, народ с бабками.
— А ты чего? — спросил Миша. — Тоже захотел дикаво востока?
— И сейчас, и всегда, только не так, как они, — ответил я, указывая подбородком на приведенных Гавраном [165] людей с баблом. — Статью пишу.
Миша вопросительно глянул на Гаврана. Тот кивнул.
— Спокуха, — пояснил он. — Лукаш только посмотрит, чего и как. У нас договор. Если удастся описать так, чтобы получилась реклама, он опишет. Если же нет, тогда просто ничего не напишет. Это мой дружбан, мы с детства знакомы.
165
Вообще-то Гавран уже выступал на страницах этой книги, но здесь подошел самый подходящий момент напомнить, что по-польски hawran — это «ворон». Выводы можете делать сами… В названии главы его имя написано так, как его внесли бы в зарубежный паспорт, то есть как бы «по-английски». Наш Иван при этом тоже превращается в Ivanа, а украинский, например, Константин — в Kostiyantyn'a.