Придет Мордор и нас съест, или Тайная история славян
Шрифт:
— Ну а Россия? — перебил я бывшего историка.
— Да, с Россией хлопоты, — согласился пан Юрий, — потому что, с одной стороны, москали — это наиболее культурные потомки украинцев, пускай и не до конца кровь от крови, ведь на самом деле они — ославяненные угро-финны. Оно, с одной стороны, здорово было бы расширить империю до Китая и Тихого океана, а с другой стороны, москали — они же такие хуи, что трудно себе и представить, — заявил он и прибавил газу.
— Нам хватит проблем с украинизацией всей Украины, — продолжил он через какое-то время, — чтобы еще долбаться с теми ёбаными кацапами.
— Ага, — сказал я. — Вижу, что своя рубашка ближе к телу. Это потому, что чехов и болгар будет легче украинизировать?
— Раньше или позднее нужно будет взять на себя труд украинизации России, — буркнул в ответ пан Юрий, — но пока что следует отделиться от них санитарным кордоном, чтобы кацапские кровь и культура не заразили нашей украинскости. Ампутация, — поучал он, заставляя водителя, который летел с противоположного направления, свернуть на обочину, чуть ли не юзом, — операция ужасная, но необходимая. Потому следует отсечь украинские, но зараженные москальской гангреной конечности: русифицировавшиеся части Родины. Именно потому необходимо отсечь русифицировавшийся Донбасс и Крым, и даже Одессу. К счастью, Украина, не так как несовершенные сыны человеческие — провозглашал пан Юрий, словно с амвона, — обладает возможностью регенерировать собственное тело. Когда она выздоровеет после кацапской коросты, у нее отрастет Крым, отрастут Буджак с Одессой, отрастут Заднепровье, Харьковщина, даже Кубань с Черкессией отрастут. Прирастет к ней вся святая Русь, независимо от того, будет это Москва, Русь Черная, Русь Белая или зауральские пустоши, — проповедовал пан Юрий. — Ага, — сказал он нормальным голосом, — а вот и венгерское село. Мы на месте.
На магазине была венгерская надпись латиницей. На кресте у церкви — тоже. Дома выглядели по-венгерски. И, собственно, всего этого должно бы было быть много, но как-то и не было. Потому что здесь чувствовалось пост-советскость. Именно она позорила центральноевропейскость, и — хотя я и пытался — мне никак не удавалось почувствовать себя здесь как в Центральной Европе.
— Гляньте-ка вон туда, — указал мне таксист какие-то крыши под красной черепицей, — там уже Венгрия.
— Венгрия, — бессознательно повторил я.
На мотоцикле приехала пара пареньков. На своей старой таратайке они припыркали на площадь перед церковью и остановились. Потом стали осматривать двигатель, громко разговаривая по-венгерски. Выглядели они как их ровесники отсюда, не из Венгрии.
— Парни, — спросил я у них по-русски, — вы хотели бы выехать в Венгрию?
Они подняли головы.
— Чего? — спросил один из них, курносый, с несколько выступающими зубами. — А нахуя?
— Не знаю, — ответил я. — Вы разговариваете по-венгерски, так я подумал, что вы хотите в Венгрию.
— Если бы я там родился, — ответил мне второй, подбоченясь, — так там бы и жил. А я там не родился, и это уже совсем другое дело. Что с того, что я венгр.
— Это из-за того, что ты венгр.
Парень рассмеялся, сплюнул на грязный, уже не центральноевропейский песок.
— Я другой венгр, чем тамошние. Мой отец получил от Орбана паспорт, поехал работать. Говорил — посижу годик, вызову вас. А вернулся через месяц. Ему говорили, что он русский. Так на кой хрен мне туда ехать?
— А здесь? — спросил я, имея в виду Тараса.
— А здесь я венгр, и это нифига никому не мешает, — пожал плечами паренек, после чего снова присел к двигателю.
Снова сделалось как-то по-центральноевропейски, а там, за рекой, в Венгрии — как бы и меньше.
Только все это было мимолетно. Настолько мимолетно, что, в принципе, мне уже хотелось его с себя стряхнуть, но не мог. Вместо того, я шел в направлении границы и все четче видел венгерские крыши, крыши истинных венгров, которые живут в истинной Венгрии, и у меня возникало все большее впечатление, что чем больше я приближаюсь к границе, тем крепче касаюсь того, что братья Вачовски назвали «ошибкой в Матрице».
14
Ориентализм
Постепенно мне становилось не о чем писать.
Украина начинала делаться попросту более раздражающей.
Например, Львов. Он все сильнее делался похожим на обычный польский город. Какими обычные польские города были еще несколько лет назад. Из него исчезла вся та пост-советская экзотика. Остались лишь дикий капитализм, бред уличной рекламы, ворчание баб в магазинах, хамство водил и милиционеров, неохватность, коррупция, вонь выхлопных газов и притворство, будто что-то делается для общества, в то время как если кто чего-то и делал, то делал это исключительно для себя.
Или же, возьмем Одессу. Она тоже не была уже той же самой. Я поехал туда, и мне тут же захотелось вернуться. Во всем городе негде было присесть. Лавки в парках оккупировали бездомные, а в центре — который весь был сейчас замалеван толстенным слоем краски — лавок попросту не было. Посидеть можно было только в заведениях с дорогим и очень паршиво сделанным фраппе. Или со столь дорогим пивом. В обязательном порядке — западном. Самое дешевое немецкое пиво здесь продавали по такой цене, что германский производитель, если бы узнал, от неловкости провалился бы сквозь землю. И все делали вид, будто бы принадлежат совершенно к иному миру, чем было на самом деле. Они радовались тому, что их мир меняется. Понятное дело, что я их понимал, ведь точно так же радовался тому, когда менялась Польша. И все так же радуюсь. Так что моя досада была подлой и эгоистичной, но я ее чувствовал, и это меня доставало еще сильнее.
В парке на траве тоже присесть было невозможно, поскольку трава была стерта полностью. Опять же — желтая и сухая. И все засрано собаками. Ну да, собаки. Каждая из них сама по себе, без поводка и намордника. И каждая здоровенная, что твой личный дракон. И охранники — здоровенные амбалы в черных комбинезонах, украшенных нашивками с какими-то скрещенными мечами, палками, ружьями — прогоняли.
В последний мой приезд в Одессу там как раз проходил кинофестиваль. Я сидел в какой-то из пивных на Дерибасовской, пил пиво и глядел, как сюда сползлись звезды украинских сериалов. А над ними роем мух носились папарацци.
Звездули расселись за окрестными столиками. Сразу же стало очень много тех отработанных жестов, наизусть выученного снятия очков, закидывания ноги на ногу. Сразу же сделалось скучно от всей той удовлетворенности бытия известным и узнаваемым. Обычные люди толпились на улице, за палисадничком, и фотографировали своими мобилками. Они глядели с восхищением и желанием, словно лизали мороженное через стекло.
Как вдруг в садик маршем вошел отряд американских моряков. Они приплыли в порт, и сегодня у них был выходной. И тут же завертелись вокруг звездулек. Нет, они понятия не имели, кто эти девицы. К ним отнеслись как к простейшему восточноевропейскому товару, который можно снять на какое-то время. И товар позволил американцам себя снять. Очень просто. А люди, стоявшие на улице, глядели на все это с такими минами, будто готовы были на месте блевануть. Они тут же попрятали свои смартфоны и разошлись по домам.