Приемные дети войны
Шрифт:
Клавка-Клавочка! Где ты теперь? И какое носишь имя?
На разлапистой сосне, в седловине ее могучих ветвей, устроился Гриша Кобрин, держа на коленях винтовку с оптическим прицелом. Он вслушивался в ночную тишину, стремясь выловить долгожданное тарахтение моторов. Но различал лишь привычные для давнего обитателя этих дремучих мест звуки: тявканье лисицы, клокочущие всхлипы совы, постукивание дятла.
Ветерок трепал верхушки деревьев, а Гришу за волосы, выбивающиеся из-под трофейной немецкой пилотки. В такие минуты парень досадливо морщился и, прилипая лопатками к шершавой коре,
Это условный звук. Отрывистый, словно случайный звук клаксона. Не иначе как Олег Иванович подает сигнал. Да, вот человек! Идет, можно сказать, на верную смерть — шофер! Правда, шофер автофургона-амбулатории, той машины, что нужно захватить, никого не поранив. Но кто знает, кто знает — на войне, как на войне. И приказ — выбивать шоферов.
Сначала Гриша различил желтоватые пятна на земле — отсветы притушенных фар. Они осторожно крались впереди колонны, словно ощупывали дорогу, принюхивались — нет ли поблизости партизанского духа. И лишь потом он увидел мотоциклистов, бледно-зеленых при обманном лунном сиянии, с гипсовыми масками вместо лиц.
Он пристроил ствол винтовки на толстой, облюбованной заранее ветви, подождал, пока мимо него проедут мотоциклисты. Их снимут метров через двести.
Черный зрачок дула уставился в непроницаемую темень ветрового стекла легковушки, в ту точку у левой дверцы, где должен был находиться водитель…
Водитель "опель-капитана" ефрейтор Герберт Никкель раздражал ауфзеерку Бинц. Дважды она делала ему замечание, чтобы он не причмокивал дуплистым зубом.
— Яволь! — послушно отвечал он и тут же, позабыв об обещании, продолжал свое гнусное занятие.
Нервная система у старшей надзирательницы была истощена. Любой пустяк мог вывести ее из себя. Что тут попишешь, и на ней, очень волевой и хладнокровной солдатке, сказался перенапряг последних дней, когда шла подготовка к эвакуации с попутным "окончательным решением вопроса" для заключенных еврейского происхождения.
"Чмок-чмок-чмок!" — снова раздалось над ухом.
— Да перестаньте же наконец!
Ефрейтор Никель повернул голову:
— Яволь! — И вдруг, лапая руками воздух, повалился ей на грудь.
— Вы с ума сошли! — крикнула женщина.
Но выкрик ее заглушили разрывы гранат, автоматные очереди. Старшая надзирательница оттолкнула от себя безжизненное тело шофера и выбросилась из кабины за секунду до того, как вторая пуля прошила кожаное кресло, в том месте, где прежде покоился ее затылок.
"Партизаны! — лихорадочно стучало ее сердце. — Партизаны! Куда бежать?"
Словно в насмешку, издали доносилось:
— Всем бежать на звук немецкой речи! Оружие бросить и бежать сюда! Сдающимся гарантируем жизнь!
— Какая им к черту жизнь? — надсадно
В просвете меж деревьев мелькнула женская тень в черном плаще.
"Пилотка! Черный плащ! Ауфзеерка Бинц!"
Вася рванул следом. "Дрянь! Не уйдешь!"
Стометровку он пролетел стремглав, как в былые годы, когда играл в "казаков-разбойников", потом заметно сдал, не выдержав взятого темпа. Лоб покрылся испариной, ноги отяжелели. Обессиленный из-за нехватки крови и недоедания в концлагере, дышал прерывисто, чувствуя, как щеки превращаются в раскаленные угли.
— Хальт!
"Бесполезно. Эту сволочь остановить может только смерть!"
— Хальт!
И тут ауфзеерка Бинц остановилась, узнав голос мальчишки, и медленно стала поворачиваться к нему.
— Ты? — удивленно спросила она, вскидывая "парабеллум".
— Твоя смерть! — ответил ей по-немецки Вася.
Он уже совсем обезножил, перед глазами плавали розовые круги, а в ушах стоял грохот выстрелов.
"Мимо. Мимо. Мимо! Сука! Стрелять не научилась, а сколько людей убила!"
Он вышел на лужайку, пахнущую горькими цветами поздней осени. Жгуче посмотрел на женщину, которая могла бы тоже стать для кого-то мамой.
"Чего это она? Патроны кончились?"
— Сдаюсь! — хрипло сказала ауфзеерка Бинц, поднимая руки.
— Мне сдаваться не нужно, — также хрипло ответил Вася Гуржий.
Стрелял он, не целясь. Знал, в ауфзеерку Бинц не промахнется и с закрытыми глазами.
Он и не промахнулся…
Стойкий запах переработанных масел и выхлопных газов стоял в воздухе. Свежие следы гусениц и протекторов вели в ложбинку, поросшую густым орешником, и выводили к ручью, который и был ориентиром, указывающим путь к немецкому концлагерю, откуда доносилась скороговорка выстрелов.
В артдивизион, находящийся на марше, поступила радиограмма: "Партизаны ввязались в затяжной бой. Срочно требуется огневая поддержка!"
Срочно!
— Что будем делать? — комдив-один капитан Шабалов вызвал на совет разведчиков. — До места нам еще тащиться и тащиться. Когда еще выйдем на исходные рубежи, а огневая поддержка требуется сейчас.
— А отсюда мы сможем поддержать наших ребят?
— Без ювелирной регогносцировки — пустое дело!
— Есть идея! — сказал старшина Ханыков. — Но…
— Чего "но"? Не тяни, сказано ведь "срочно нужна огневая поддержка!" — недовольно проворчал капитан Шабалов, после возвращения из госпиталя часто пребывающий теперь в каком-то взвинченном состоянии.
Старшина пояснил:
— Места эти мне знакомы. Перед самой войной я был здесь комендантом спортивно-стрелкового полигона чемпионов Белоруссии среди школьников. Пацаны готовились к первенству Советского Союза. 1 сентября, в Международный юношеский день, наши снайперы должны были выступать в Москве. Но началась война, пришли немцы, и я вывел пацанов к партизанам, потом и на Большую землю.