Приемные дети войны
Шрифт:
— Оружие оставьте. А то шлепнут меня.
— Оставить? — обернулся Коля к Никите.
— Оставь! Коли его шлепнут, то и тебе полный разор! Разорвут тебя наши бабы на части. Ходок — каких поискать! Племенной бык высшего качества!
— Завидуешь?
— Не дури голову! Пойдем!
Они вышли из амбара, огляделись. Деревня мало-помалу просыпалась. Там и тут хлопали распахиваемые створки окон. Слышался перестук топора, поскрипывала калитка. И над всем этим морем различных звуков — скрежещущих, сиплых, визгливых — порывами жесткого ветра носились пронзительные петушиные крики.
— Ну вот, дождались, —
— Ты и у Егора Сердюкова был?
— Понятно, был. Вы вовремя не возвернулись. Меня кинули на розыски. Я к Сцепщику, он указал ваше направление. И вот — результат: я стою и кукую с вами под петушиное пение. А надо не стоять куковать, надо ноги делать. Иначе нам их здесь же и обломают. Хочешь ходить на переломанных?
Коля этого не хотел. Никита тоже. И они, подхватив Гришу, рванули к опушке леса.
Горсточка соли, добавленная старшиной Ханыковым в бензин, была оптимальной — светильник из снарядной гильзы цедил подрагивающее, но без копоти пламя.
Маслянистый огонек, мерцая в полумгле, набрасывал на лица людей неживые, ходящие ходуном маски розового цвета. Этот светлячок заставлял дремотно шевелиться в углах комнаты мохнатые, напоминающие пауков тени, с трудом выявлял нехитрое убранство глинобитного домика, который стоял на взгорье, между Днепром и деревней Золотая Балка и, вероятно, прежде принадлежал бакенщику. Черными глазами окон домик печально смотрел на воду, словно выискивал на ее колышущейся поверхности крутобокую лодку хозяина. Но река давно уже изломала ее о прибрежные камни. И сейчас, не вспоминая о былом, глухо ворчала от порывов тугого осеннего ветра. Плескучая у правобережья река короткими толчками гребенчатых волн выбрасывала на сушу обломки досок и шпангоутов, весла с прочно въевшимися в них уключинами и обрывки намокших веревок, которые служили для связки плотов. Река как бы очищалась от мусора, а заодно и вылизывала нанесенные ей раны.
Этой памятной ночью 1943 года ее ломало и корежило от взрывов, перепахивало вдоль и поперек снарядами и минами. Батареи обрушились на нее со всей мощью, топя шлюпки и боты, разбивая тихоходные плоты. И тогда она, всем нутром ощущая гибель десанта, поднатужилась, напрягла мышцы и выбросила его на правобережье.
Десантники захватили клочок суши, отбили две контратаки и, расширяя плацдарм, перешли в наступление, заняли несколько хат в деревне с причудливым названием Золотая Балка. Следом за пехотным подразделением переправились через Днепр и артиллерийские разведчики со стереотрубой и рацией. Им предстояло следить за огневыми точками неприятеля, сосредоточением его сил и корректировать стрельбу своего артдивизиона. Они оборудовали наблюдательный пункт на высотке, в глинобитном домике, из которого хорошо просматривалась деревня и начинающаяся за ней равнина с редкими куполами деревьев, разбросанных там и тут.
Возглавлял группу разведчиков сам командир дивизиона капитан Шабалов.
Сейчас, когда наступила передышка, он сидел у стереотрубы и, закрыв воспаленные глаза, думал о том, как справиться с предстоящей, самой что ни на есть ювелирной работой, которая ожидает его бойцов на батареях.
"Попробуй порази с левобережья точно
Капитан Шабалов открыл глаза, оглядел комнату, отмечая в уме — кто чем занят. При свете пшикающего ночника он видел, что Миша Сажаров с кажущимся равнодушием проверяет, как ходит в ножнах финка, старшина Ханыков, по-хозяйски расположившись у хромоногого стола, ставит заплату на прорванный пулей рукав гимнастерки, Володя Гарновский, примостясь у двери на соломенном тюфячке, набивает патронами диск автомата, а радист, подрагивая от холода, крутит ручку настройки, вызывает затерянный в эфире "ландыш".
Как-то незаметно для себя, следуя ритму своей финки, ходящей взад-вперед в ножнах, Миша Сажаров затянул хрипловатым баритоном полюбившуюся еще в сорок втором году песню:
Бьется в тесной печурке огонь, На поленьях смола, как слеза. И поет мне в землянке гармонь Про улыбку твою и глаза.— И то правда, неплохо бы печурку, — мечтательно протянул радист Костя Стеклов.
— Чего там "неплохо". Вполне желательно печурку, — подхватил старшина Ханыков.
Он натянул на байковую нательную рубаху гимнастерку с выцветшими за лето "молотками" на погонах. Поднялся с табуретки, туго перепоясался.
Капитан вопросительно посмотрел на него:
— Пойдешь?
— Мы мигом.
— Не придумывай себе добровольцев! Кто это — "мы"?
— Мы… Я с Володей. Я к разведчикам за печуркой. Он на КП — за питанием для рации. А то чую — сядет, зараза, и останемся мы здесь без голоса, а батарейцы без уха.
— Да-да, — быстро закивал Костя Стеклов. — Аккумуляторы того и гляди сядут. А запасных…
— Чего же ты?.. — капитан Шабалов чуть было не набросился на радиста, но вовремя вспомнил, что сам приказал не перегружать лодку. Он поежился, словно и его наконец проняло ночной промозглостью, вскользь мелькнула мысль: "Судя по молчанию немчуры, передышка обеспечена до утра".
— Так мы идем? — напомнил о себе Володя Гар-новский, стоящий уже с автоматом на груди возле старшины Ханыкова.
— Гуляйте! Только смотрите мне, в дивизионе не чаевничать!
— Есть не чаевничать!
Скрипучая дверь захлопнулась за порученцами.
Миша Сажаров проводил взглядом "счастливчиков", которым, чтобы там ни приказывал командир, обеспечена кружка заварного кипятка вприкуску с сахарком, и вновь затянул вполголоса песню. Но только дошел до слов "Между нами снега и снега", как капитан Шабалов раздраженно прикрикнул на него:
— Отставить пение!
Комдив — впрочем, и не он один, а многие бывалые солдаты — не очень-то жаловал вторую часть полюбившейся песни. Все они, как и положено на войне, были в меру суеверны и полагали, что судьбу не стоит испытывать лишний раз. Поэтому многие из них, даже не обладая каким-либо поэтическим складом души, слали Суркову, автору стихов, предложения по переделке "опасных для озвучивания во фронтовых условиях строк".