Приходи в воскресенье
Шрифт:
— Приходи в воскресенье на Дятлинку… — стараясь быть спокойным, напомнил я.
— Точно! Что-то было про воскресенье… — согласился Генька, и тут черт дернул его взглянуть на меня. Хотя он был и выпивши, но мое лицо его сразу отрезвило, потому что он отвел глаза и замолчал.
— А дальше?
— Закрутился чего-то я… Или мы с тобой поспорили? У меня был зуб на тебя… А потом на практику уехали, я так и позабыл тебе отдать эту телеграмму… А может, со зла разорвал… Не помню уж.
— Да нет, ты ее не разорвал, — сказал я. — Вспомни, кому же ты ее отдал?
— Давай лучше выпьем, — предложил он.
Тут вошла Алла, и наш разговор прервался.
— У меня есть домашняя вишневая настойка, — взглянула она на меня. — Принести?
— Моя
— Спасибо, — поблагодарил я, — мне пора идти.
Когда я снова напомнил про телеграмму, Генька досадливо поморщился и уже с явным неудовольствием посмотрел на меня.
— Ну чего ты привязался с какой-то дурацкой телеграммой? Черт ее знает, куда она подевалась… Это ведь не вчера произошло. И потом, я не собираюсь писать мемуары и архива не храню…
— Зачем ты это сделал? — сказал я, но, взглянув на него, понял: мои слова что об стенку горох.
— Она ведь его к черту послала, — заметила Алла, женским сердцем поняв, что я страдаю. Вот только от чего страдаю, она не могла знать.
— Максим, отвяжись! — взмолился Генька. — Неужели больше не о чем говорить?
— Не стесняйся, Барсучок, — сказала Алла. — Я ведь тебя никогда не ревновала.
— Ты хоть, помнишь ее? — спросил я.
— Кого? — сердито посмотрел на меня Генька.
— Рысь.
— Встретил бы, наверное, не узнал.
— Ты ее никогда больше не встретишь, — сказал я.
— Она ведь здесь не живет, — сказала Алла. — Куда-то на юг уехала.
— Рысь умерла, — сказал я.
— Умерла? — прожевывая бутерброд с ветчиной, переспросил Генька. — Надо же… Да, ведь она на пароходах плавала. Наверное, утонула?
И больше ничего. Ни слова. На толстом, побагровевшем от водки лице его ни один мускул не дрогнул. Покончив с бутербродом, он стал многословно рассказывать о своей даче, которую уже подвели под крышу. Что-то толковал об огнеупорном кирпиче, необходимом для русской печи и трубы, о кровельном оцинкованном железе, сурике… Я смотрел на этого самодовольного толстяка и думал, что вот передо мной сидит настоящий подлец! Подлец до мозга костей! Вот он, тот самый человек, который бесцеремонно вторгся в мою жизнь и перевернул ее! И не только в мою, но и Рыси. Сидит, жует ветчину и даже не догадывается, сколько зла он сделал людям! Причем сделал так, походя, между прочим. И его никогда не мучили раскаяния… Да, это было давно, и мы были молодыми. Но из маленьких негодяев, как правило, потом вырастают большие негодяи… За свою жизнь я видел достаточно подлецов и негодяев, — по мере сил всегда боролся с ними, — но мне лично они не приносили горя, а вот этот человек в моей жизни наковырял… Наподличал — и спит спокойно! Его не мучают сомнения и угрызения совести. Он даже не поинтересовался, как умерла Рысь. Его внимание поглощено графином с наливкой. Вполне доволен жизнью, собой, женой, и назови его подлецом или мерзавцем, искренне обидится и посчитает меня сумасшедшим. Он, между прочим, вспомнил, как обманул меня, не отдав телеграмму от Рыси, и, наверное, когда я уйду, со смехом расскажет жене, как я переживал тогда, бегал на Дятлинку, встречая каждого почтальона, мучился неизвестностью…
Мне вдруг неудержимо захотелось размахнуться и изо всей силы ударить в это толстое лицо. Но я в гостях. В соседней комнате спят его две дочери, даже не подозревавшие, что их отец, одного предав, другого обманув, по-своему распорядился судьбой двух людей, за столом миловидная жена, а у телевизора приемный сын, которого он усыновил… И наверное, дети считают своего отца хорошим, добрым человеком… Нет, никто меня не поймет, если я ударю почтенного отца семейства, да и сам он ничего не поймет и посчитает, что я спятил… Не ударю я тебя, Генька Аршинов! Надо было это сделать раньше, а теперь, за давностью срока, не я тебе судья… Если бы я смог тебя раскусить раньше! Мне
И все-таки даже молодость, Генька Аршинов, не может оправдать твою вину!..
Они проводили меня до дверей. Генька снял с вешалки мой плащ, Алла подала кепку. Из комнаты выглянул Алеша и, подарив мне ослепительную улыбку, — он улыбается, как киноактер! — попрощался. Ничего не скажешь, вежливый мальчик.
— Заходи к нам, — радушно приглашала Алла. — Теперь дорогу знаешь. Всегда хорошим обедом угощу. Нет, правда, Максим, приходи?
— Уж Алла всегда сумеет принять, — поддакивал Генька.
— Я-то сумею, а вот гостей у нас почему-то не бывает, — усмехнулась Алла. — Не зря же я тебя прозвала Барсуком.
Генька был непрошибаем. За весь вечер, а Алла несколько раз весьма ощутительно его поддела, он и не подумал на нее рассердиться. Все так же улыбался и ласково смотрел на нее… Человека с такой слоновьей шкурой не обидишь, не устыдишь! Про таких говорят: плюй в глаза, а ему все божья роса…
— Старина, как-нибудь поедем на Урицкое озеро, я тебе покажу такую рыбалку!.. — с воодушевлением говорил Аршинов. — Ты ловил когда-нибудь на спиннинг судаков?..
— Я тебя рыбным пирогом угощу, — вторила Алла. — Из соленого судака.
— Ты таких пирогов еще в жизни не пробовал! — восторгался Генька, обнимая жену пухлой рукой.
Извини, Алла, но больше я и порога вашего дома не переступлю.
Никогда.
7
Весна в этом году не торопилась. Несмотря на то что снег сошел еще в марте, а в начале апреля солнце грело, как летом, к концу месяца подули северные ветры, небо заволокло. Будто непроницаемый колпак водрузил господь бог над городом, отгородив людей от солнца и звезд. Иногда по утрам моросил нудный дождь, такой же серый и невыразительный, как и небо, и тогда к вечеру город окутывал туман. К ночи он еще больше сгущался, заставляя шоферов включать фары даже на освещенных улицах. Туман завивался мудреной спиралью вокруг фонарей, оседал на карнизах влажных крыш, застревал в ветвях деревьев. К утру, когда начинало подмораживать, туман исчезал. По закраинам луж поблескивали тоненькие льдинки. Листва на деревьях только что распустилась. Липы и тополя благоухали на весь город. Липовый запах волновал, бередил душу, звал куда-то…
Каждое утро, раздвинув шторы, я с надеждой смотрел на небо: все тот же дождь. От весны ждешь много солнца, тепла, зелени, а тут тебе настоящая осень. Однако Иван Семенович Васин был доволен апрелем и особенно теплыми весенними дождями. Он говорил, что скоро буйно пойдет в рост трава и можно будет скот выпускать на подножный корм, да и для посевов апрельский дождь — лучшая подкормка. А то, что солнышко спряталось, — не беда. Никуда не денется, растолкает облака, разгонит лучами туманы и свое возьмет.
Но только в мае стало по-настоящему тепло. Город заполоняли скворцы. Черно-бронзовыми снарядами носились они над головами, обследуя скворечники, которые ребятишки еще в апреле приколотили к деревьям и крышам деревянных домов. На огородах и набережной вперевалку расхаживали важные грачи, хриплыми криками торопя хозяев вскапывать грядки. Из окна своего дома я любовался трясогузками. Пританцовывая на тонких ножках, они обследовали строительный хлам, оставшийся во дворе с осени. Стоило кому-нибудь появиться на тропинке, ведущей к дому, как трясогузки, вереща, утекали прочь. Вытянув шеи и приподняв длинные хвосты, они мелко-мелко семенили ножками-соломинками, и во всей их позе сквозил неподдельный ужас. Казалось, со страху птицы забыли, что у них есть крылья и можно взлететь. Однако стоило опасности исчезнуть — и трясогузки, пританцовывая и радостно вереща, снова возвращались на старое место.