Приключения 1985
Шрифт:
Когда камлание закончилось, Воюпта дал знак одному из постоянных обитателей пауля, сидевшему во втором ряду зрителей. Тот резво поднялся и кинулся в одну из юрт. Спустя полминуты появился оттуда вместе с Жиляем.
Пленник остановился возле костра, опасливо озираясь по сторонам. И замер, услышав голос шамана, звучавший с грозно-пророческими интонациями:
— Рущ! Ты помогал. Тебе верю. Хочу совсем вера иметь. Клятва даешь?
— Да нешто я… — с подчеркнуто преданным видом начал Жиляй.
— Я говорю! — Воюпта зыркнул на него глазами, в которых
— Даю, даю, — поспешно согласился цыган.
Последовал новый знак шамана одному из его служек, и на траву перед Жиляем упали две половинки собачьего трупа.
— Пройди между разрубленный собак!
Цыган, боязливо семеня ногами, прошел, как ему было указано.
— Садись! Праздник смотри! Верю тебе!
И шаман отошел в сторону.
Из темноты немедленно вынырнули двое вогулов, ведя на кожаном аркане белого оленя. Когда тот замер возле костра, едва приметно поводя своими синеватыми глазами, из полукруга зрителей поднялся один — молодой шаман — и с криком вонзил нож оленю под лопатку. Жертвенное животное рванулось вперед, но двое его поводырей крепко держались за концы тынзяна. Повалившись на бок, олень забился, закусив язык.
Прошло всего несколько мгновений, а сердце оленя, его почки, мозг, печень уже дымились в расписных деревянных чашах, и один из шаманов поливал их кровью. Воюпта взял в руку трепещущий глаз и сунул ладонь к лицу Жиляя. Тот в ужасе отшатнулся, но старый шаман умело впихнул ему в рот студенистую массу. И пока цыган, перемазанный кровью, содрогаясь от отвращения, пытался проглотить глаз, Воюпта с ласковыми интонациями повторял:
— Е-ешь, рущ! Е-ешь, гость дорогой!..
Когда гости немного подкрепились оленьим мясом, Воюпта поднялся и сказал:
— Пляска, однако, начинать надо.
И пошел к рогатой полуземлянке. Шаманы и их служки последовали примеру хозяина и разбрелись по чумам и землянкам.
Через некоторое время стали появляться вновь. Но теперь было невозможно узнать, кто есть кто, — каждый был одет в какой-нибудь необычайный костюм и с маской на лице. Одни в вывороченных мехом наверх малицах и берестяных колпаках, с длинными деревянными носами, другие в лохматых париках из размочаленного луба, скрывавших все лицо, третьи в звериных шкурах, с рогами на голове, четвертые в женских одеяниях и шалях. У многих в руках были различные инструменты — у кого сангультап, похожий на гусли, у кого суп-думран — свирель, у кого — кат-думран — нечто вроде скрипки. У других — палицы, копья.
Наконец из полуземлянки появился «журавль» — из прорези вывернутой мехом наружу малицы торчал березовый шест с птичьей головой, заканчивавшейся длинным клювом.
Один Жиляй остался в чем был — в красной рубахе и помятом грешневике. Какой-то сердобольный «менкв» в берестяном колпаке сунул ему грубую личину из такой же бересты. Цыган со вздохом надел ее, нахлобучил шляпу. К нему подскочило какое-то существо с огромным горбом и петушиным гребнем, поднесло чашку с мутной жидкостью. Жиляй отрицательно
— Пить нада! Хорошо будет. Башка веселый будет.
Жиляй с сомнением взял в руки деревянный сосуд, хлебнул. Сморщился. Запустил пальцы в чашку. Поднес к огню бесформенный ослизлый кусок.
— Гриб! — подбадривало существо. — Хорошо!
— Так то ж мухомор! — крикнул Жиляй и плюнул в траву.
— Все пьют! Все башка веселый!
Цыган оглянулся. Возле костра действительно толпились «менквы», «олени», «глухари», «утки» и иные ни на что не похожие твари и, приплясывая на месте, пили из таких же деревянных чаш.
Тогда Жиляй залпом опрокинул в себя мухоморную жижу и с отчаянной бесшабашностью бросил оземь свою многострадальную шляпу…
Караульщик потерянно топтался у входа в капище, не сводя глаз с освещенной костром поляны, где вовсю шло веселье. Гудение струн, сипение свирелей, крики людей и треск углей, скачущие фигуры в причудливых одеяниях, отбрасывающие гигантские тени, — это зловещее действо тревожило сердце одинокого стража, и он то и дело воинственно потряхивал копьем, словно сам собирался пуститься в пляс.
Среди сонма топчущихся и скачущих возле священного кедра уже невозможно было разобрать отдельные фигуры. Только красная рубаха Жиляя мелькала то там, то здесь. Маска сбилась, из-под нее торчала спутанная борода. Цыган откалывал вприсядку, по временам зычно выкрикивая: «Эх, жизнь копейка! Голова — наживное дело!» И снова пропадал в гуще беснующихся…
Когда с краю толпы отделились двое — «журавль» с отчетливо выделяющейся в свете костра деревянной «шеей» и невысокий «менкв», караульщик почтительно отступил в сторону от входа и пропустил обоих участников пляски в капище. Присел на корточки, опершись на копье.
Веселье мало-помалу начинало угасать. В костер давно уже не подбрасывали хворост, и он стал оседать, сгоревшие дрова и ветви рассыпались, угли тлели в траве.
Страж поднял голову — над краем леса едва заметно посветлело, поблекли звезды. Крики и гудение струн слились в монотонный гул, постепенно сходивший на нет. Одна за другой от костра, пошатываясь, брели фигуры в масках, шкурах и колпаках, скрывались в чумах и землянках.
И вдруг караульщика словно подбросило. К нему направлялся «журавль», голова его свесилась набок, клюв уныло колебался, словно подбирая просыпанное зерно.
Страж вскинул копье, загородил вход. Из прорези малицы высунулась седая голова Воюпты. Он с усталой злостью бросил:
— Уйди!
Караульщик отскочил в сторону, с задумчиво-недоуменным выражением уставился на шкуру, закрывавшую дверной проем. И тут же его снова точно в грудь толкнуло — из землянки послышался душераздирающий вопль.
Сбежавшиеся к капищу увидели, как старый шаман, позабыв про усталость, что есть силы колотит журавлиной шеей незадачливого стража, а тот, катаясь у его ног, норовит закрыть голову от ударов клюва.