Приключения-77

Коллектив авторов

— Не успел...

— Ну что ж, посмотрим. — И штабс-капитан взял в руки записную книжку. — Только: «Это не обо мне, случайное совпадение...» — такое у нас не пройдет. И хорошо, если на кормовой срез пойдешь, а то на «Корнилов»... Так!.. Балануца... Бревнов... Близнюк... Ну и фамилии!..

Штабс-капитан читал, а Федор мучительно думал, писали о нем что-нибудь или нет. Вроде бы нет, а вдруг? Ведь он часто и на собраниях и на митингах выступал...

— Значит, Бакай!

— Бакай, — внешне спокойно повторил Федор, а сам уже решил: как только штабс-капитан назовет плавбатарею «Защитник трудящихся» — сразу бросится на него и за горло...

— Есть Бакай!..

Федор

старался ничем не выдать своего волнения, но мускулы его напряглись.

— Т. И. Бакай... Т. И... кто это?

У Федора даже в ушах зашумело, и он с неподдельной радостью воскликнул:

— Брат мой, Тимка! Тимофей Иванович. Младший...

— Обрадовался, что у красных? — подозрительно взглянул на Федора штабс-капитан.

— Да нет! Жив он, оказывается! Ведь три года, с сентября семнадцатого, о нем вестей не имею!

— Так, так... Батальон пограничной стражи... Пост «Старик»... Подчасок... Так вот, можешь не радоваться. — И штабс-капитан торжественным тоном, словно на богослужении, начал читать: «Предстал перед судом Военного трибунала по обвинению в потере политической бдительности, в измене делу рабочего класса, выражающейся в том, что, будучи на посту в дозоре, допустил высадку белогвардейского десанта, а находясь в госпитале, способствовал побегу арестованных офицеров, а затем и сам переметнулся к бандитам...» В общем считай, что его нет, Чека и за меньшее на тот свет отправляет.

Федор опустил голову. Хоть и утешали его в Очакове, что с братом ничего не случилось, да кто знает, уж очень серьезные обвинения. Может, просто успокаивали? Да, но действительно разведка поставлена неплохо, ведь вот, давно ли об этом в газетах было напечатано, а уже здесь известно. И чтобы не молчать, проговорил со вздохом:

— Жаль... Ему и девятнадцати нет... Способный был парнишка, мечтал на инженера выучиться...

— Ну вот, большевики выучили... Да и зачем им инженеры? Для того чтобы разрушать, инженеры не нужны...

Федор молчал. Отвергать слова штабс-капитана ни к чему, подтверждать не стоит, А молчать — самое удобное, горюет о брате, и все...

Все это было так естественно, что даже Эрнст Карлович, по-видимому, перестал сомневаться.

— ...Ладно, что было, то было, как говорится в романсе, прошлого не вернешь. Но вот еще один вопросик: какие планы на будущее у Федора Бакая, бывшего забастовщика, потом матроса, склонного к большевизму, а сейчас почти добровольно пришедшего служить на корабли флота их превосходительства барона Петра Николаевича Врангеля?

Над ответом Федор даже не задумался:

— Это, конечно, правильно, и бастовал, и на Дон ходил — нельзя же одному против всех. А думал и думаю я о том, чтобы стать мастером по строительству кораблей, как мой отец. Ему вон император часы подарил.

Федор заметил, как на ничего не выражающем, каменном лице штабс-капитана от удивления дрогнули брови.

— Что ж, служи, покончим с большевиками...

«Дай бог нашему теляти волка съесть», — мысленно прокомментировал Федор слова Эрнста Карловича.

— Доложи артиллерийскому офицеру, что был у меня. — И штабс-капитан встал, давая понять, что разговор окончен. И хотя он говорил вроде бы и благожелательно, но глаза смотрели недобро, и Федор понял, что каждый его шаг будет под контролем.

Штабс-капитан после ухода Бакая с минуту стоял неподвижно, все еще думая, что же собой представляет этот моряк. Он сам никогда не был искренним и даже не представлял, что кто-то может быть до конца откровенным. Сын крупного железнодорожного чиновника, он, по настоянию матери, решил избрать военную карьеру. И теперь считал,

что не прогадал: родители его уехали за границу, в свой фатерланд — Германию и теперь вряд ли у них что осталось от былого богатства; брат остался у большевиков, что с ним, трудно сказать. А сам Эрнст Карлович с румынского фронта с офицерским отрядом полковника Дроздовского попал на Дон, потом — в Добровольческую армию. Там устроился в контрразведку и в какие передряги только не попадал. Тысячи, сотни тысяч людей погибло, а он жив, здоров. И не только: под френчем и под нижним бельем прямо на голое тело надет специально сшитый жилет, в бесчисленных карманчиках которого есть и дензнаки всех правительств от закавказских бон до петлюровских карбованцев, и валюта в фунтах и долларах, и непреходящие ценности — бриллианты, золото. Немного, но есть, на первый случай хватит. И вот устроился на дредноуте; на суше всякое может быть, даже в глубоком тылу партизаны и «зеленые» действуют. А на корабле... У большевиков нет такой силы, которая могла бы нанести какие-то повреждения этому гиганту. Правда, с той стороны доносят, что в Николаеве начали сборку подводных лодок, но Эрнст фон Шаффгаузен точно знает, что лодки эти будут готовы не скоро, да и торпед у красных нет. Так что все в порядке, нужно только здесь службу как следует нести, чтобы большевистская зараза ни под каким видом не проникла на корабль.

А эту заразу штабс-капитан видел в каждом кадровом моряке, исключая разве боцмана Шоплю. И будь его воля, он и на пушечный выстрел не подпустил бы их к дредноуту, но что же сделаешь, если эти недоучившиеся студенты, и гимназисты при малейшем волнении моря начинают кататься в собственной блевотине?!

Новый моряк, таким образом, принес и новые заботы.

«Ничего, он у нас будет всегда на глазах», — подумал штабс-капитан и вызвал вестового.

— Кондуктора Жежору ко мне! — приказал он.

Буквально через минуту в каюте штабс-капитана появился кондуктор. Странное это было сооружение — иначе фигуру Жежоры трудно определить. Природа, видать, долго думала, прежде чем создать Жежору из усеченных конусов. Верхний усеченный конус — голова. Узенький лоб, затылок словно стесан, а книзу все это расширялось, и могучий подбородок, и мясистые щеки прямо ложились на плечи. Маленькие глазки и тонкая щель рта не нарушали гармонии конуса, уши были приплюснуты и полузакрыты седеющими волосами, а нос тоже похож на конус. Второй конус, непомерно расширявшийся к бедрам, представлял собой туловище, а два конуса книзу, оканчивающиеся матросскими ботинками, — ноги.

Вообще-то Георгий Григорьевич Жежора и в детстве и в юности был в меру худощавым, но после поступления в полицию предался чревоугодию. Почти ведерная макитра вареников и две-три бутылки красного вина — это для Жежоры был даже не обед, а просто перекус. И не только сослуживцы, но и все в городе стали звать его просто Жора Обжора.

— Ты ведь из Николаева? — спросил штабс-капитан Жежору.

— Так точно, ваше благородие! Служил в заводской полиции.

— Скажи-ка, голубчик, а тебе незнакома такая фамилия — Бакай?

— Так точно, известна. О каком Бакае изволите спрашивать?

— Федор Иванович!

— Так точно, знаю! И Федьку, и отца его Ивана Гордеевича, и младшего сына...

— Да ты, братец, не кричи, мы не на митинге. Рассказывай поподробнее...

— Сам-то Иван кузнецом был. Хороший кузнец, ему его императорское высочество при спуске дредноута «Императрица Екатерина Великая» часы подарил.

В восемнадцатом его немцы то ли повесили, то ли расстреляли. Федор смолоду с большевиками схлестнулся, в ссылке побывал.