Приключения Джона Девиса
Шрифт:
Тогда я погрузился в глубокое уныние, в совершенную бесчувственность. Можно было подумать, что только этот прощальный знак привязывал меня к жизни, и что как скоро он исчез, для меня уже не осталось ничего на свете. Я сказал, что чувствую себя нездоровым, что по тогдашнему зною было немудрено, ушел в свою каюту, бросился на койку и, по крайней мере, мог свободно плакать.
На другой день сделался штиль. Кеос целый день еще был ясно виден, а весь следующий день гора Святого Илии казалась еще голубоватым облаком на горизонте. Наконец мы вошли в канал, протекающий между мысом древней Евбеи и островом Андросом, и, поворотив вправо, совершенно уже потеряли Кеос из виду.
Целую
На прощание Константин и Фортунат предлагали мне все услуги, какие они только были в силах оказать; но мне ни в чем не было нужды; у меня оставалось еще золотом и векселями около семи или восьми тысяч. Я только взял с них слово зайти на возвратном пути за мною в Смирну, если я еще тут буду.
Странно, когда я расстался с этими людьми, у меня как будто тяжесть спала с груди. С ними мне как-то было неловко, совестно; а издали я видел одну только их поэтическую сторону; они представлялись мне древними изгнанниками из Трои, которые с оружием в руках искали себе отчизны.
Мы сделали обыкновенный сигнал, означающий, что на корабле есть человек, который желает съехать на берег. За мною пришла лодка. Во время пути я спрашивал, где мне отыскать мать Апостоли. Она недели за три перед тем переехала на маленькую дачу поблизости Смирны. Один из гребцов вызвался проводить меня туда.
Все люди ее были в трауре. Пассажиры «Прекрасной Левантинки» рассказали в Смирне о смерти Апостоли, которой они обязаны были своею свободою. Тогда же мать и сестра его сдали свой торговый дом, который они держали только для того, чтобы увеличить состояние своего сына и брата, и на вырученные деньги купили себе загородный домик, чтобы там свободно предаваться своей горести.
Как скоро я сказал свое имя, все двери передо мною отворились. Мать Апостоли знала дружбу мою со своим сыном и попечения мои о нем. Она приняла меня стоя, в комнате, обитой черным; безмолвные слезы текли по щекам ее. Я преклонил колена перед этой великой горестью; она подняла меня, прижала к своему сердцу и вскричала:
— Расскажите мне о сыне!
В эту минуту пришла сестра Апостоли. Мать велела ей снять покрывало, потому что я у них не чужой: я увидел девушку лет шестнадцати или семнадцати, которая показалась бы мне красавицею, если бы образ, запечатленный у меня в сердце, не затмевал того, который был перед моими глазами.
Я отдал каждой из них то, что завещал Апостоли: матери волосы, сестре кольцо, обеим письмо; потом должен был рассказывать им о его болезни и смерти. Я знал, что одни слезы облегчают глубокую скорбь; и потому не забыл ни малейшей подробности о переходе с земли на небо ангела, которого она лишилась. Они плакали, но без судорожных движений, без отчаяния, как должны плакать христианки.
Я оставался у них целый день; для них я забыл о самом себе; вечером я возвратился в город и отправился прямо к консулу. Он знал мою историю от офицеров «Трезубца», который останавливался в Смирне через неделю после бегства моего из Константинополя, потому что на другой же день, после дуэли моей с лейтенантом Борком, капитан Стенбау получил предписание возвратиться в Англию. Все обо мне жалели, как я и думал, и даже сам капитан намеревался по возвращении в Лондон представить это дело лордам адмиралтейства в настоящем виде. Консул отдал мне письмо от моих родителей с векселем на пятьсот фунтов стерлингов на случай, если у меня не достанет денег. Это письмо было писано три месяца назад и, следственно, тогда, когда в Лондоне еще не могли знать о смерти мистера Борка.
Я прожил в Смирне целую неделю, ожидая случая написать к матушке. По целым дням бывал я у матери Апостоли, которая полюбила меня как сына и с которою я говорил о моей матери. На девятый день я узнал, что в порте есть шлюп, который в двадцать три дня пришел из Лондона; часа через два после того консул прислал ко мне письмо.
Признаюсь, дрожь пробежала по всему моему телу, когда я получил это письмо: бедная моя матушка должна уже была знать, что со мною случилось, и я думал, что это письмо будет выражением ее отчаяния. Я внимательно рассматривал адрес, думая, не замечу ли в нем трепетания руки; но нет: это был обыкновенный матушкин почерк.
Наконец, собравшись с духом, я распечатал письмо и первые слова его невыразимо меня обрадовали, потому что в нем была утешительная и совершенно неожиданная весть.
По прибытии в Гибралтар капитан Стенбау, приведенный в негодование поступками Борка с Девидом, написал к лордам адмиралтейства донесение, в котором просил перевести лейтенанта на другой корабль, потому что он возбудил против себя ненависть и офицеров, и экипажа. Характер капитана был так известен, что это придавало просьбе его большой вес. Лорды адмиралтейства тотчас назначили Борка первым лейтенантом на корабль «Нептун», который в то время оснащивался в Плимуте и назначен был для сопровождения купеческих судов в Индию. Таким образом, поведение о переводе г. Борка было подписано в Лондоне за неделю до дуэли моей с ним в Константинополе. Следственно, я убил не начальника, но просто офицера, а это большая разница. Однако, несмотря на это, морской суд приговорил меня к ссылке; но, очевидно, потому, что я не явился к суду. Батюшка был твердо уверен, что если бы я был тут, то меня оправдали бы, и потому он советовал мне возвратиться как можно скорее. Матушка писала, что она умрет от тоски, если я тотчас по получении этого письма не пущусь в путь, чтобы ее успокоить.
Все это было благоприятно для меня как нельзя более. Мне не нужно было уже писать, и я мог лично просить моих родителей за себя и за Фатиницу. Я тотчас побежал в порт; там было купеческое судно на отходе в Портсмут; я увидел, что оно должно быть легко на ходу, и тотчас взял для себя место. На военном корабле меня принуждены были бы арестовать, а я хотел свободно явиться к лордам адмиралтейства, повидавшись сначала с отцом и матерью.
Я поехал к матери Апостоли, чтобы сообщить ей эти добрые вести, и в первый раз увидел, что луч радости блеснул в ее глазах и улыбка показалась на устах. С дочерью было совсем другое! Бедняжка! Не знаю, что писал ей Апостоли, какими мечтами он ее тешил, но, кажется, она думала, что я гораздо дольше пробуду в Смгарне.
Я отправился оттуда через двенадцать дней по прибытии и уже почти через месяц после того, как расстался с Фатиницею. Прощание наше было новой горестью для матери Апостоли; ей казалось, что прежде она лишилась только тела своего сына, а теперь, с моим отъездом, лишается и души его. Я уверил ее, что намерен возвратиться на восток, но не сказал зачем.
Я угадал: «Бетси» была действительно легка на ходу; на третий день по выходе из Смирны мы были уже в виду Никарии: я различал издали курган, насыпанный ка могиле Апостоли! Почти с каждым из островов Архипелага связывалось для меня какое-нибудь воспоминание.