Приключения Гекльберри Финна (др. перевод)
Шрифт:
– Да ну тебя, неужели хоть попробовать не можешь? Ты только попробуй, а не выйдет, возьмёшь и бросишь.
– А пока я буду пробовать, змея меня укусит, тогда уж поздно будет. Мистер Том, я на всё согласен; если надо, что хотите сделаю; но только если вы с Геком притащите гремучую змею, чтобы я её приручал, я отсюда убегу, верно вам говорю!
– Ну ладно, пускай, раз ты такой упрямый. Мы тебе достанем ужей, а ты навяжи им пуговиц на хвосты, будто бы это гремучий, – сойдёт и так, я думаю.
– Ну, это ещё туда-сюда, мистер Том, хотя, сказать вам по правде, не больно-то они мне нужны. Вот уж не думал, что такое это хлопотливое дело – быть узником.
– А как же, и всегда так бывает, если всё делается по правилам. Крысы тут у тебя есть?
– Нет, сэр, ни одной не видал.
– Ну, мы тебе раздобудем крыс.
– Зачем мистер Том? Мне крыс не надо! Хуже крыс ничего на свете нет: никакого от них покою, так и бегают по всему телу и за ноги кусают, когда спать хочется, и мало ли ещё что! Нет, сэр, уж лучше напустите мне ужей, коли нельзя без этого, а крыс мне никаких не надо – на что они мне, ну их совсем!
– Нет, Джим, без крыс тебе нельзя, у всех они бывают. И, пожалуйста, не упирайся. Узнику без крыс никак невозможно, даже и примеров таких нет. Они их воспитывают, приручают, учат разным фокусам, и крысы к ним привыкают, лезут, как мухи. А тебе надо бы их приманивать музыкой. Ты умеешь играть на чём-нибудь?
– У меня ничего такого нет, разве вот гребёнка с бумажкой да ещё губная гармошка; им, я думаю, неинтересно будет слушать.
– Отчего же неинтересно! Им всё равно, на чём ни играют, была бы только музыка. Для крыс сойдёт и губная гармошка. Все животные любят музыку, а в тюрьме так просто жить без неё не могут. Особенно если что-нибудь грустное; а на губной гармошке только такое и получается. Им это всегда бывает любопытно: они высовываются посмотреть, что такое с тобой делается… Ну, теперь у тебя всё в порядке, очень хорошо всё устроилось. По вечерам, перед сном, ты сиди на кровати и играй, и по утрам тоже. Играй «Навек расстались мы» – это крысам скорей всего должно понравиться. Поиграешь минуты две – сам увидишь, как все крысы, змеи, пауки и другие твари соскучатся и вылезут. Так и начнут по тебе лазить все вместе, кувыркаться… Вот увидишь – им сделается очень весело!
– Да, им-то ещё бы не весело, мистер Том, а вот каково мне будет? Не вижу я в этом ничего хорошего. Ну, если надо, что ж, ничего не поделаешь. Уж буду крыс забавлять, только бы нам с вами не поссориться.
Том постоял ещё, подумал, не забыл ли он чего-нибудь, а потом и говорит:
– Да, ещё одно чуть не забыл. Можешь ты здесь вырастить цветок, как по-твоему?
– Не знаю, может, я и вырастил бы, мистер Том, но только уж очень темно тут, да и цветок мне ни к чему – хлопот с ним не оберёшься.
– Нет, ты всё-таки попробуй. Другие узники выращивали.
– Какой-нибудь репей, этакий длинный, вроде розги, пожалуй, вырастет, мистер Том, только стоит ли с ним возиться, радость невелика.
– Ты про это не думай. Мы тебе достанем совсем маленький, ты его посади вон в том углу и выращивай. Да зови его не репей, а «пиччола», – так полагается, если он растёт в тюрьме. А поливать будешь своими слезами.
– Да у меня из колодца много воды, мистер Том.
– Вода из колодца тебе ни к чему, тебе надо поливать цветок своими слезами. Уж это всегда так делается.
– Мистер Том, вот увидите, у меня от воды он так будет расти хорошо – другому и со слезами за мной не угнаться!
– Не в том дело. Обязательно надо поливать слезами.
– Он у меня завянет, мистер Том, ей-богу, завянет: ведь я не плачу почти что никогда.
Даже Том не знал, что на это сказать. Он всё-таки подумал и ответил, что придётся Джиму как-нибудь постараться – луком, что ли, потереть глаза. Он пообещал, что утром потихоньку сбегает к негритянским хижинам и бросит луковицу ему в кофейник. Джим на это сказал, что уж лучше он себе табаку в кофей насыплет, и вообще очень ворчал, ко всему придирался и ничего не желал делать: ни возиться с репейником, ни играть для крыс на гармошке, ни заманивать и приручать змей, пауков и прочих тварей; это кроме всякой другой работы: изготовления перьев, надписей, дневников и всего остального. Он говорил, что быть узником – каторжная работа, хуже всего, что ему до сих пор приходилось делать, да ещё и отвечать за всё надо. Том даже рассердился на него в конце концов и сказал, что такой замечательной возможности прославиться ещё ни у одного узника никогда не было, а он ничего этого не ценит, всё только пропадает даром – не в коня корм. Тут Джим раскаялся, сказал, что он больше никогда спорить не будет, и после этого мы с Томом ушли спать.
Глава XXXIX
Утром мы сходили в город и купили проволочную крысоловку, принесли её домой, откупорили самую большую крысиную нору, и через какой-нибудь час у нас набралось штук пятнадцать крыс, да ещё каких – самых здоровенных! Мы взяли и поставили крысоловку в надёжное место, под кровать к тёте Салли. Но покамест мы ходили за пауками маленький Томас Франклин Бенджамен Джефферсон Александер Фелпс нашёл её там и открыл дверцу – посмотреть, вылезут ли крысы; и они, конечно, вылезли; а тут вошла тётя Салли, и когда мы вернулись, она стояла на кровати и визжала во весь голос, а крысы старались, как могли, чтобы ей не было скучно. Она схватила ореховый прут и отстегала нас обоих так, что пыль летела, а потом мы часа два ловили ещё пятнадцать штук, – провалиться бы этому мальчишке, везде лезет! – да и крысы-то попались так себе, неважные, потому что самые что ни на есть отборные были в первом улове. Я отродясь не видел таких здоровенных крыс, какие нам попались в первый раз.
Мы наловили самых отборных пауков, лягушек, жуков, гусениц и прочей живности; хотели было захватить с собой осиное гнездо, а потом раздумали: осы были в гнезде. Мы не сразу бросили это дело, а сидели, дожидались, сколько могли вытерпеть: думали, может, мы их выживем, а вышло так, что они нас выжили. Мы раздобыли нашатыря, натёрли им укусы, и почти что всё прошло, только садиться мы всё-таки не могли. Потом мы пошли за змеями и наловили десятка два ужей и медяниц, посадили их в мешок и положили в нашей комнате, а к тому времени пора было ужинать; да мы и поработали в тот день как следует, на совесть, а уж проголодались – и не говорите! А когда мы вернулись, ни одной змеи в мешке не было: мы его, должно быть, плохо завязали, и они ухитрились как-то вылезти и все уползли. Только это было не важно, потому что все они остались тут, в комнатах, – и мы так и думали, что опять их переловим. Но ещё долго после этого змей в доме было сколько угодно! То и дело они валились с потолка или ещё откуда-нибудь и обыкновенно норовили попасть к тебе в тарелку или за шиворот, и всегда не вовремя. Они были такие красивые, полосатые и ничего плохого не делали, но тётя Салли в этом не разбиралась: она терпеть не могла змей какой бы ни было породы и совсем не могла к ним привыкнуть, сколько мы её ни приучали. Каждый раз, как змея на неё сваливалась, тётя Салли бросала работу, чем бы ни была занята, и убегала вон из комнаты. Я такой женщины ещё не видывал. А вопила она так, что в Иерихоне слышно было. Никак нельзя было её заставить дотронуться до змеи даже щипцами. А если она находила змею у себя в постели, то выскакивала оттуда и поднимала такой крик, будто в доме пожар. Она так растревожила старика, что он сказал, лучше бы господь бог совсем никаких змей не создавал. Ни одной змеи уже не оставалось в доме, и после того прошла целая неделя, а тётя Салли всё никак не могла успокоиться. Какое там! Сидит, бывало, задумавшись о чём-нибудь, и только дотронешься пёрышком ей до шеи, она так и вскочит. Глядеть смешно! Том сказал, что все женщины такие. Он сказал, что так уж они устроены, а почему – кто их знает.
Нас стегали прутом каждый раз, как тёте Салли попадалась на глаза какая-нибудь из наших змей, и она грозилась, что ещё и не так нас отстегает, если мы опять напустим змей полон дом. Я на неё не обижался, потому что стегала она не больно; обидно только было возиться – опять их ловить. Но мы всетаки наловили и змей, и всякой прочей живности, – и то-то веселье начиналось у Джима в хибарке, когда он, бывало, заиграет, а они все так и полезут к нему! Джим не любил пауков, и пауки тоже его недолюбливали, так что ему приходилось от них солоно. И он говорил, что ему даже спать негде из-за всех этих крыс и змей, да ещё и жёрнов тут же в кровати; а если бы даже и было место, всё равно не уснёшь – такое тут творится; и всё время так, потому что все эти твари спят по очереди: когда змеи спят, тогда крысы на палубе; а крысы уснут, так змеи на вахте; и вечно они у него под боком, мешают лечь как следует, а другие скачут по нему, как в цирке; а если он встанет поискать себе другого места, так пауки за него принимаются. Он сказал, что если когда-нибудь выйдет на свободу, так ни за что больше не сядет в тюрьму, даже за большое жалованье.
Так вот, недели через три всё у нас отлично наладилось и шло как по маслу. Рубашку мы давно ему доставили, тоже в пироге; и каждый раз, как Джима кусала крыса, он вставал и писал строчку-другую в дневнике, пока чернила ещё свежие; перья тоже были готовы, надписи и всё прочее было высечено на жёрнове; ножку кровати мы распилили надвое, а опилки съели, и от этого животы у нас разболелись до невозможности. Так и думали, что помрём, однако не померли. Ничего хуже этих опилок я ещё не пробовал, и Том то же говорит. Я уже сказал, что вся работа у нас была в конце концов сделана, но только мы совсем замучились, особенно Джим. Дядя Сайлас писал раза два на плантацию под Новый Орлеан, чтобы они приехали и забрали своего беглого негра, но ответа не получил, потому что такой плантации вовсе не было; тогда он решил дать объявление про Джима в газетах, в Новом Орлеане и в Сент-Луисе; а когда он помянул про Сент-Луис, у меня даже мурашки забегали по спине: вижу – время терять нечего. Том сказал, что теперь пора писать анонимные письма.