Приключения Кавалера и Клея
Шрифт:
Мисс Кавалер было уже почти тридцать, когда она вышла замуж. На десять сантиметров короче своего миниатюрного супруга, эта жилистая женщина отличалась неизменно мрачным выражением лица. Глаза ее имели бледно-серый цвет дождевой воды, скопившейся в блюдце на подоконнике. Свои черные волосы Этель завязывала в жесткий пучок. Сэмми решительно невозможно было представить себе матушку такой, какой она была в то лето 1919 года — старой девой, перевернутой вверх ногами и стремительно понесенной над землей внезапным страстным шквалом, завороженной мощными венами, перекатывающимися на руках веселого гомункула, который не моргнув глазом переносил стофунтовые ледяные блоки во мрак салуна ее кузена Льва Курцберга на Ладлоу-стрит. Этель вовсе не была бесчувственной — напротив, она могла быть в своем роде страстной женщиной, подверженной взрывам сентиментальной ностальгии. Она также с легкостью приходила в ярость, а скверные новости, разнообразные неудачи и счета от докторов погружали ее в
— Возьми меня с собой, — однажды вечером после обеда сказал Сэмми своему отцу, пока они шагали по Питкин-авеню, направляясь к Нью-Лотсу, Канарси или куда еще бродяжнические стремления Молекулы его тогда склоняли. Сэмми уже отметил, что, подобно коню, Молекула никогда не садился. Он изучал каждую комнату, куда входил, вначале расхаживая меж двух стен, затем меж двух других стен, проверяя за портьерами, прощупывая углы взглядом или носком ботинка, точно отмеренным прыжком тестируя подушки кресла или дивана и тут же снова вскакивая. Принужденный по какой-то причине стоять на месте, он раскачивался взад-вперед, как будто ему отчаянно требовалось отлить, и назойливо звенел монетками у себя в кармане. Больше четырех часов за одну ночь Молекула никогда не спал — но и в эти четыре часа, согласно матушке Сэмми, он бился, задыхался и громко кричал во сне. И он, похоже, был просто неспособен оставаться в одном и том же месте двух-трех часов подряд. Хотя поиск работы бесил и унижал Молекулу, сам процесс блужданий по нижнему Манхэттену и Таймс-сквер, посещений агентов по продаже билетов и менеджеров эстрадных сетей отлично ему подходил. В те дни, когда отец Сэмми оставался в Бруклине и болтался по квартире, он без конца отвлекал всех остальных своим блужданием, покачиванием и ежечасными походами за сигарами, пишущими ручками, номерами «Рэсинг форм», половинами жареного цыпленка и так далее и тому подобное. В процессе своих послеобеденных блужданий отец с сыном далеко заходили и мало сидели. Восточные территории они исследовали аж до Кью-Гарденза и других достопримечательностей той части Нью-Йорка. Садясь на паром у пристани Буша, они доплывали до Стейтен-Айленда, где брали попутку от Сент-Джорджа до Тодт-Хилла. Возвращаясь домой далеко за полночь. Если, как редко случалось, отец с сыном запрыгивали в троллейбус или на поезд, они стояли, даже если вагон был пуст. На пароме до Стейтен-Айленда Молекула обшаривал палубы подобно каком-то конрадовскому персонажу, порой с неловкостью оглядывая горизонт. Время от времени, прогуливаясь, они забредали в табачную лавку или аптеку, где Молекула заказывал сельдерейный тоник для себя и стакан молока для мальчика. Свою шипучку он всегда заглатывал стоя, категорически пренебрегая хромированными табуретами с мягкими кожаными сиденьями. А однажды, на Флэтбуш-авеню, они зашли в кинотеатр, где шел фильм под названием «Жизнь бенгальского улана», но задержались там только на выпуск новостей, после чего опять вернулись на улицу. В число районов, куда Молекула направляться не любил, входил Кони-Айленд, в самых жестоких аттракционах которого он давным-давно страдал от неуточненных мучений, а также Манхэттен. В свое время, сказал Молекула, он этого самого Манхэттена навидался, но, что было еще важнее, присутствие на этом острове театра «Палас», вершины и святилища всей американской эстрады, представлялось упреком обидчивому и раздражительному Молекуле, который никогда не ступал и уже никогда бы не ступил на его подмостки.
— Ты не можешь меня с ней оставить. Мальчику моего возраста не очень полезно быть с такой женщиной.
Молекула остановился и повернулся лицом к сыну. Как всегда, он был одет в один из трех имевшихся у него костюмов, отглаженный и сияющий, но с заметными потертостями на локтях. Хотя, как и все остальные, костюм был пошит по мерке, ему приходилось изрядно напрягаться, чтобы как следует обхватить мускулистую фигуру Молекулы. Спина и плечи отца Сэмми были шириной с бампер грузовика, руки никак не уже ляжек обычного мужчины, а стиснутые ляжки соперничали по ширине с его грудной клеткой. Талия Молекулы казалась до странности хрупкой, точно перемычка песочных часов. Он носил короткую стрижку и анахроничные усы в форме велосипедного руля. На фотографиях для публики, где силач порой позировал совсем без рубашки или в обтягивающем леотарде, он казался гладким, как отполированный брусок. Однако в уличной одежде Молекула производил совершенно иное, комически-неловкое впечатление. С волосами, торчащими у него из-под манжет и воротника, он смотрелся совсем как обезьяна в штанах на карикатуре, высмеивающей какое-нибудь слишком человеческое тщеславие.
— Послушай меня, Сэм. — Молекулу, похоже, захватила врасплох сыновняя просьба, почти как если бы она пересекалась с его собственными мыслями или, мелькнуло в голове у Сэмми, как будто она захватила его на грани готовности смыться из города. — Какой счастливый бы я стал тебя со мной взять, — продолжил Молекула с досадной невразумительностью, порожденной корявой лексикой. Тяжелой рукой он погладил Сэмми по волосам. — Но с другой стороны, черт, ведь что за безумно говняная мысль.
Сэмми было заспорил,
— Полезно для твоих ног, — сказал он наконец, уходя под душ — прочь от неудач того дня.
Матушка Сэмми упрямо варила цуккини, пока они не превратились в мерзкую массу серых нитей.
Когда Молекула увидел, что она натворила, последовали резкие и горькие слова. Затем он торопливо ухватил своего сына, точно висящую на стойке шляпу, и вытащил Сэмми из дома на вечернюю жару. Так они с шести часов и гуляли. Солнце давно уже село, и небо на западе стало туманным муаром лилово-оранжевого и серо-голубого. Они шли по одной из авеню в опасной близости к запретной территории, связанной с ранними катастрофами Молекулы в жестоких аттракционах.
— Сомневаюсь, что ты представляешь себе, каково мне там это, — сказал он по пути дальше. — Ты думаешь, это как цирк в фотографии. Все клоуны, карлик и жирная дама мило сидят вокруг большого костра, кушают гуляш и поют песни с аккордеоном.
— Я так не думаю, — возразил Сэмми, хотя картина, нарисованная Молекулой, была поразительно точна.
— Если бы я забрал тебя со мной — и я просто сейчас говорю если, — тебе придется очень тяжко работать, — сказал Молекула. — Тебя только могут принять, если ты можешь работать.
— Я могу работать, — сказал Сэмми, протягивая руки к отцу. — Вот, посмотри.
— Угу, — буркнул Молекула, тщательно ощупывая крепкие руки сына сверху донизу — примерно так же, как сам Сэмми в тот день щупал цуккини. — Руки у тебя такие неплохие. Но твои ноги так не очень хороши.
— А, ч-черт… в смысле, ведь у меня был полио, папа, чего же ты хочешь?
— Я знаю, что у тебя был полио. — Тут Молекула снова остановился. На его нахмуренном лице Сэмми увидел гнев, сожаление и что-то еще, похожее на некое стремление. Наступив на окурок сигары, Молекула от души потянулся и резко повел плечами, словно желая стряхнуть с них стягивающие сети, которые жена и сын набросили ему на спину. — Долбаный же денек мне сегодня. Говно, не могу.
— Что? — переспросил Сэмми. — Слушай, а куда мы идем?
— Мне нужно подумать, — отозвался отец. — Мне нужно подумать, про что ты меня просишь.
— Ладно, — сказал Сэмми. Его отец снова двинулся вперед, забирая вправо на Ностранд-авеню. Молекула так ловко двигал своими толстыми ножками, что Сэмми едва за ним поспевал, пока не подошел к странному на вид зданию, арабскому по стилю, если даже не специфически марокканскому. Здание стояло в центре квартала, между слесарной мастерской и заросшим сорняками двором, где валялась уйма пустых надгробий. Две тощие башенки, увенчанные остроконечными куполами с осыпающейся штукатуркой, тянулись в бруклинское небо с обеих сторон крыши. Окон в здании не имелось, а его широкие стены покрывала мозаика из маленьких квадратных кусочков, синих, как мушиное брюшко, и мыльно-серых, которые некогда наверняка были белыми. Множества кусочков недоставало. Их то ли откололи, то ли выковыряли, то ли они просто сами осыпались. Дверной проход представлял собой широкую арку синего кафеля. Несмотря на заброшенную наружность и ауру дешевого эффекта в духе «загадочного Востока» Кони-Айленда, в здании было что-то притягательное. Оно напомнило Сэмми города с куполами и минаретами, которые, очень смутно и иллюзорно, виднелись на пачке «Честерфилда». Вдоль арочного дверного прохода белыми буквами с синей каймой было написано: БРАЙТОНСКИЙ ГРАНД-ХАММАМ.
— Что такое хам-мам? — спросил Сэмми, пока они туда входили. В нос ему тут же ударил острый аромат сосны, запах горячего утюга, влажного белья, а где-то глубоко под всем этим — человеческий запах, соленый и отвратительный.
— Это швиц, — сказал Молекула. — Швиц знаешь?
Сэмми кивнул.
— Когда время подумать, — сказал Молекула, — мне лучше, чтобы швиц.
— Угу.
— Ненавижу думать.
— Угу, — сказал Сэмми. — Я тоже.