Приключения Конана-варвара (сборник)
Шрифт:
Запораво сражался за свою жизнь так, как никогда раньше. Напрягая все силы, чтобы парировать выпады меча противника, сыпавшиеся на него с быстротой молнии, он пропустил удар по собственному лезвию у самого эфеса и тут же ощутил, как онемела его рука до самого плеча. За этим ударом последовал стремительный выпад, нанесенный с такой силой, что лезвие клинка пробило его кольчугу, словно та была сделана из бумаги, разорвало ребра и пронзило ему сердце. Губы капитана искривились в болезненной гримасе, но, верный себе до последнего вздоха, он не издал ни звука. Он умер еще до того, как его тело тяжело рухнуло на примятую траву, разбрызгивая алые капли крови, сверкающие подобно крошечным рубинам в лучах полуденного
Конан стряхнул алые капли со своего меча, широко улыбнулся в неподдельной радости и потянулся, как большая кошка, – и вдруг замер, а выражение удовлетворения на его лице сменилось ошеломлением. Он стоял неподвижно, как статуя, держа меч в опущенной руке.
Подняв глаза от простертого у его ног тела поверженного врага, он рассеянным взором обвел стену окружающих деревьев и покатые склоны за ними. Он увидел нечто невероятное – невозможное и необъяснимое. На склоне далекого холма появилась обнаженная фигура чернокожего, которая несла на плече такую же обнаженную фигуру, только белую. Призрак исчез столь же внезапно, как и появился, оставив Конана недоумевать, уж не обманывает ли его зрение.
Пират вздрогнул и стряхнул с себя оцепенение. Он неуверенно взглянул в ту сторону, откуда пришел, и выругался. Он был ошеломлен, даже растерян – если это слово можно применить к человеку с такими железными нервами, как у него. Посреди экзотического пейзажа возник странный и блуждающий призрак. Конан не усомнился ни в собственном здравомыслии, ни в своем зрении. Он знал, что минуту назад видел нечто чуждое этому миру и необъяснимое: сам факт появления чернокожей фигуры, бегущей по гребню холма с белым пленником на плече, казался достаточно странным и даже диким, но при этом чернокожий был еще и неестественно высок.
С сомнением покачав головой, Конан зашагал туда, где только что видел фигуру незнакомца. Он не думал о том, правильно ли поступает; в нем заговорило любопытство, и он отправился на разведку.
Склоны, поросшие травой и деревьями, ложились ему под ноги. Они постепенно повышались, а сам он с монотонной и удручающей регулярностью то поднимался, то опускался по пологим скатам. Попадавшиеся ему на пути неглубокие ложбины и россыпи округлых валунов казались бесконечными. Но вот наконец он поднялся, очевидно, на самую высокую точку на острове и замер, увидев впереди зеленые сверкающие стены и башни, которые настолько хорошо сливались с окружающим пейзажем, что оставались совершенно неразличимыми с любого другого места, кроме того, где стоял он.
Конан заколебался, положив ладонь на эфес меча, а потом пошел вперед, подгоняемый любопытством. Подойдя к высокому арочному проему в изгибающейся стене, он никого не увидел. Дверей в проеме не было. С опаской заглянув внутрь, пират увидел обширный двор, покрытый травяным ковром и окруженный стеной из зеленого полупрозрачного вещества. В ней виднелось множество арочных проходов. Ступая на цыпочках и держа меч наготове, он выбрал наугад одну из арок, оказавшись в таком же круглом дворе, что и предыдущий. Поверх внутренней стены Конан увидел остроконечные башенки непривычной формы. Одна из этих башенок была построена так, что нависала над тем двором, в котором он очутился, и вдоль стены к ней вела широкая лестница. Он стал подниматься по ступеням, спрашивая себя, происходит ли это с ним наяву или же ему снится ночной кошмар, навеянный черным лотосом.
Поднявшись наверх, Конан оказался на чем-то вроде балкона с балюстрадой или выступа, обнесенного стенами; что именно это было, он так и не решил для себя. Отсюда он уже мог в подробностях рассмотреть башенки, но это ему ничего не дало – их переплетения выглядели совершенно бессмысленными. По коже у варвара пробежал холодок, когда он понял, что их проектировали и строили отнюдь
Отвернувшись и взглянув в другую сторону, он испытал настоящий шок и стремительно присел, прячась за парапетом балкона и с изумлением глядя вниз.
Балкон, или выступ, был выше противоположной стены, и поэтому он мог заглянуть поверх нее в соседний дворик, тоже поросший ровной густой травой. Внутренняя сторона той стены отличалась от прочих увиденных им тем, что ее поверхность была не ровной и гладкой, а усеянной длинными выемками, на которых располагались небольшие предметы, разглядеть которые он со своего места не мог.
Впрочем, эта стена в данный момент занимала Конана меньше всего. Его внимание привлекла группа существ, сидящих на корточках вокруг темно-зеленого пруда посреди дворика. Эти создания были чернокожими и обнаженными, сложением очень похожими на людей, но при этом самый низкорослый из них, выпрямившись, оказался бы на две головы выше Конана, который тоже не отличался маленьким ростом. Они были скорее стройными и поджарыми, нежели массивными, хорошо сложенными, без явных признаков отклонений в физическом развитии, если, конечно, не считать таковым их высокий рост. Но даже с большого расстояния Конан уловил их дьявольскую одержимость. Все-таки это были не люди.
Между ними, съежившийся и голый, стоял юноша, в котором Конан узнал самого молодого матроса из команды «Расточителя». Выходит, он и был тем самым пленником, которого пират видел, когда его несли по склону холма. Конан не слышал звуков борьбы и не увидел пятен крови на руках или вообще каких-либо ран на гладкой коже черных гигантов. Очевидно, в то время как его товарищи остались на берегу, юноша забрел вглубь острова, где его и взял в плен чернокожий громила, сидевший в засаде. Конан мысленно называл гигантов «чернокожими» за неимением лучшего определения; он интуитивно догадывался, нет, был уверен, что эти высокие существа – не люди, в его понимании, по крайней мере.
До него не долетало ни звука. Чернокожие кивали и жестикулировали, но, похоже, они не разговаривали друг с другом – словами, во всяком случае. Один из них, сидевший на корточках перед съежившимся юношей, держал в руках что-то вроде тоненькой дудочки. Он поднес ее к губам и подул в нее, хотя Конан опять же не различил ни звука. Но зингарийский юноша что-то почувствовал или услышал, отчего съежился еще сильнее. Он извивался и дергался, словно в агонии, но вот в подергивании его рук и ног стала проявляться некая ритмичность. Подергивание быстро перешло в судорожную дрожь и рывки, опять же ритмичные и регулярные. Юноша пустился в пляс – так танцует кобра под музыку, которую наигрывает на дудочке факир. Но в этом танце не было радости и самозабвения. В нем присутствовала какая-то обреченная отрешенность, смотреть на которую было страшно. Конану казалось, будто неслышная мелодия дудочки ухватила похотливыми пальцами душу юноши и, причиняя мучительную боль, вырвала из нее все проявления внутренней тайной страсти. Танец напоминал непристойные подергивания и сладострастные судороги, как будто самые сокровенные помыслы сочились сквозь поры; это было желание без удовольствия, боль, породнившаяся с похотью. Конан смотрел на танец и видел перед собой разоблачение души, когда становятся явными все ее темные и неприличные тайны и секреты.