Приключения Мишки Босякова, кучера второй пожарной части
Шрифт:
В мае в город пришли тревожные вести о мятеже чехословацкого корпуса, и матросский отряд по приказу Центра спешно выехал на фронт.
— Отчаливай, браток, с нами, — предложил на прощание Мишке Семенов. — Вместе будем крушить пособников Антанты! И Угольку дело найдется.
Хотел Мишка на радостях сказать «да», но вовремя спохватился: как же мать больную бросить?
Так и остался он без друзей. А вскоре после их отъезда среди кителей поползли слухи о том, что под ударами хорошо вооруженных и организованных чешских легионеров части молодой недавно созданной Красной Армии якобы отступают по всему Зауралью.
— Ну, Михаил,—сказал однажды вечером Александр Гаврилович, пряча в карман жилетки полученные за овес кредитки, — говори спасибо, что ты еще молод, а значит, и глуп. То бы я припомнил тебе твоих клешников... Ладно, ладно, не пугайся! Я сёдня добрый.
— Чё смеяться-то! — огрызнулся Мишка. — Матросы хорошие были.
— Были да сплыли! — хихикнул Александр Гаврилович, — Ну ничего, ничего... Все днями образумится...
Как-то ранним утром Мишку разбудила песня. Пели ее с подголосками, с разбойничьим пересвистом. Это ехали по мостовой на мохнатых степных лошадях с длинными пиками в руках чубатые казаки-сибиряки в ухарски сдвинутых набок фуражках. А со стороны вокзала доносились паровозные гудки подходивших чешских эшелонов. Красных частей в городе уже не было. Только на заборах и афишных тумбах желтели листовки — прощальное воззвание Уралсовета:
Быстро натянув штаны и рубаху, Мишка кубарем вылетел за ворота.
Нам, казакам, не годится
Пехотинский русский штык,
На седле у нас девица,
И на пике большевик! —
низким тенором выводил конопатый запевала, гарцевавший почему-то не вместе со всеми посередине улицы, а по каменным плитам тротуара.
А когда остальные казаки подхватили слова песни дальше, запевала, поравнявшись с Мишкой, взмахнул нагайкой и со всей силой полоснул парня по спине.
Так запомнилась Мишке смена власти в родном городе. В тот же день он лишился и Уголька.
Александр Гаврилович, радостно потирая ладони, заявил, что за всех своих верных слуг будет вечно молиться богу: выручили слуги хозяина в трудную минуту. Но «коняшек, пущай, вертают обратно».
И стал Мишка, как в свое время его отец, Евлампий Босяков, без всякой фикции тянуть лямку у Александра Гавриловича: возить офицеров, солидных господ, которых во времена Советов и видно-то не было, расфуфыренных дам, жеманных молодых людей.
Зажил иной жизнью и город.
По площадям маршировали отряды гимназистов с нарукавными повязками «Белая гвардия». Чехи в новенькой форме цвета хаки, чувствуя себя победителями, дружелюбно подмигивали нарядным барышням.
Вылез на свет из темной задней комнаты и сын Александра Гавриловича Прохор. Мишка знавал его еще гимназистом. Прохор учился из рук вон скверно. В некоторых классах просидел по два года. А в пятнадцатом году, когда ему стукнуло девятнадцать, плюнул на последний выпускной класс и, несмотря на охи и вздохи Александра Гавриловича, поступил в школу прапорщиков. Особого образования для этой спешно открытой шестимесячной школы не требовалось. Шла война, и императорская российская армия ежедневно нуждалась и в новых солдатах, и в новых офицерах.
Мишка хорошо помнил, как Прохор в скрипучих ремнях, со звездочкой на каждом погоне, придерживая рукой саблю, важно вышагивал по Главному проспекту. На фронт его почему-то после присвоения офицерского чина не отправили: то ли Александр Гаврилович постарался нужных людей умаслить, то ли сам Прохор сумел отбояриться — Мишка не знал. Но, попав в запасной стрелковый полк, расквартированный в городе, хозяйский сын зажил весело. Отцовские извозчики были в его распоряжении, и он с подвыпившими друзьями командовал ими как хотел, в любые часы суток.
— Жизнь, она, папаша, коротка... Так дайте молодому, красивому воину пожить в полное удовольствие. Не дадите — с первой же маршевой ротой отпрошусь на позиции, — с ухмылкой говорил Прохор в ответ на гневные речи родителя. — Рыдать станете, когда пуля «дум-дум» меня убьет.
После таких объяснений Александр Гаврилович срывал злость на извозчиках, придираясь к каждой мелочи. Но справедливости ради надо заметить, что он неоднократно им наказывал не выполнять «Прошкиных распоряжений». Однако попробуй не выполни!.. Получишь от прапорщика таких оплеух, что век помнить будешь.
В дни Октябрьских событий перепуганный Прохор сбежал из запасного полка и скрывался в отцовском доме. Мишка и еще кое-кто из извозчиков тайно от Александра Гавриловича таскали ему самогон. На деньги прапорщик не скупился.
Но однажды весной Мишка, подойдя к открытому окну, услышал такой разговор между хозяином и его единственным наследником:
— Продали Русь-матушку, — с горечью шептал возбужденный Александр Гаврилович. — Тоже мне офицеры! Мы, извозопромышленники, в пятом году грудью за царя встали. Он, государь-батюшка, собственноручно благодарить нас за такую верность изволил... А вы?! Обормоты, а не офицеры! Отца родного на самогонку променяете.
— Папаша, папаша! — заплетающимся языком отзывался Прохор. — Перестаньте! Вы во многом ошибаетесь, дорогой мой папаша. Учтите, мы еще не сказали последнего слова. Да, дорогой папаша, не сказали...
— Не сказали, не сказали! — с горечью хрипел Александр Гаврилович. — А когда скажете?..
— Успокойтесь, папаша, успокойтесь! — доверительно забасил прапорщик. — Час наш и ваш пробьет. Ведь не зря я в Ирбит ездил масла в огонь подливать.
— Это, Прошенька, хорошо, — елейно зашептал хозяин, — только береги себя... Жду не дождусь, родной, когда тот час великий пробьет и разразится гром божий над окаянным большевистским племенем...
— Ну, хватит, хватит! — цыкнул прапорщик и, не желая, по-видимому, больше слушать причитания отца, запел пьяным голосом:
Ну-ка, Прошка,
Двинь гармошку,
Жарь, жарь, жарь!..
Теперь, как только белые и чехи-мятежники заняли город, протрезвевший Прохор, надев офицерскую форму, отправился в комендатуру. Там его как местного уроженца, хорошо знавшего все улицы и закоулки, сразу закрепили за каким-то особым отделом.
Но служба службой, а кутежи кутежами. И вновь извозчичьи пролетки в любое время дня и ночи возили Прохора и его друзей. Только Александр Гаврилович больше не сердился.