Приключения Оги Марча
Шрифт:
– Нет, хуже, чем смешно, - язвительно бросила она.
Хуже? Это она о цене, заплаченной за успех? Зачем она
это говорит? Ее потребность в такого рода объяснениях меня коробила и причиняла боль. Хорошо, что я сидел, иначе ноги могли бы мне отказать.
– Что, что такое?
– участливо спросила она.
– Только не смейся!
Я сказал:
– Это когда я ходил в бинтах и резался в покер у китайца, ты считала, будто мы в одинаковом положении?
– Наверно, ты помнишь, какими взглядами мы обменялись в баре, где была еще эта обезьянка…
– Цепохвостый медведь.
Она
– Оставаться всегда честным и искренним на сто процентов - нечего и пытаться. Научиться бы искренности хотя бы процентов на семьдесят пять!
Ей-богу, она казалась искренней на сто десять, если не на двести процентов!
И против воли у меня вырвалось:
– Вот играть в загадочность - это плохо. Мир и без того полон тайн.
– Я и стараюсь в загадочность не играть. С тобой-то во всяком случае.
Она говорила честно. Я это знал. Почувствовал по тому, как у нее перехватило горло от нахлынувших эмоций, как беспомощно прозвучали эти слова. И мое тело, словно выросшее в объеме, сильное, напряженное, вдруг тоже ослабело от душевных переживаний. Мне хотелось броситься к ней, обнять колени, но я решил выждать. Почему я подумал, будто это возможно и правильно? Потому что этого хочется мне?
Я сказал:
– Ты, наверно, понимаешь, какие чувства я сейчас испытываю. Если я ошибаюсь, лучше скажи.
– Ошибаешься? Зачем ты это говоришь?
– Ну, во-первых, я провел с тобой слишком мало времени. Ты можешь подумать, что я тороплю события.
– Ну, а во-вторых? Почему ты медлишь с ответом?
Разве речь моя была замедленной, не такой, как всегда?
Не замечал!
– Во-вторых, я чувствую, что совершил ошибку в Куэр- наваке тем, что вернулся.
– Возможно, сейчас ты это исправишь, - произнесла она.
И я бросился к ее ногам и обнял их. Она склонилась ко мне.
Меня сжигало нетерпение, но она не спешила. Она сказала:
– Животных лучше запереть в кухне.
Она надела поводок на собаку. Я взял на руки кота, и мы отправились. Дверь там не имела ни крючка, ни замка, а запиралась на погнутый гвоздь. Потом Стелла сняла покрывало с кровати, и мы помогли друг другу раздеться.
– Что это ты там бормочешь?
– шепнула она, когда мы легли в постель.
А я и не знал, что произношу какие-то слова. Я боялся, не ударится ли она головой о стену, и придерживал ее руками.
Стелла поняла меня и изменила позу. Я осыпал ее жадными поцелуями, всюду, куда мог дотянуться губами, пока она сама не впилась в мой рот, прижавшись всем телом в страстном порыве. Теперь никаким усилием я не мог бы отвратить неизбежное, нечего было и пытаться.
Будь она пустой кокеткой или коварной и циничной обольстительницей, это ничего бы не изменило. Как не имели значения ни моя неисправимая глупость и нелепость, ни легкомыслие. Все оказалось не важно. Глубинная суть ее, как и моя, была проще любых описаний и характеристик.
Я признался, что люблю ее. И не солгал. Я так чувствовал. Кончились мои беды и тревоги, я достиг предела своих желаний,
Однако к утру понедельника мне следовало прибыть на базу. Стелла разбудила меня среди ночи, заставила одеться и проводила к метро.
Я приставал к ней с вопросом, выйдет ли она за меня замуж, но она лишь сказала:
– Ты так спешишь разом оставить позади все тревоги, так хочешь ясности и определенности, что можешь совершить ошибку.
Уже светало, а мы спускались по головоломно крутой лестнице под стеклянно-стальным сводом восточного вестибюля станции при мертвенном, как пожухший букет, приглушенном свете дежурной лампочки. В синих ее лучах мы нежно целовались, пока не начал накрапывать дождь и тапочки Стеллы не набухли влагой.
– Иди домой, дорогая, - сказал я.
– Ты будешь мне звонить? При первой же возможности?
– Ты меня любишь?
– Конечно, люблю.
Всякий раз, когда она это говорила, сердце мое наполнялось счастьем и благодарностью, а по спине ползли мурашки. Как будто плывешь в теплом море и чувствуешь чье-то невидимое присутствие, тихое, как немой орган, как едва слышное копошение проснувшейся птицы в траве на берегу.
Потом я спустился в туннель и сел в поезд. Мне предстояла пятидневная разлука, во время которой надо было не отстать в занятиях и поладить со старшиной, чтобы не лишиться следующей увольнительной. Каждый вечер я шел по набережной к телефонам-автоматам, чтобы позвонить ей, но телефон ее часто не отвечал - ведь у нее была масса дел. Меня преследовал страх, что она провела со мной уик-энд исключительно из дружеских чувств или пытаясь напомнить ту ночь в горах, дать мне получше ее осознать и прочувствовать. Это было бы ужасно - ведь чем дальше, тем больше я ощущал, что любовь моя возрастает до размеров труднопереносимых, будто в мою кровь, в мои вены и артерии проникло некое вредоносное вещество и ломает кости, как при гриппе.
Всю неделю я слушал рев и перекличку грузовых судов на море, глядел на окутанный серым или сиреневым туманом Кони-Айленд, чтобы после ужина ждать ее ответа в телефонной будке, пытаясь сосредоточиться на мысли о занятиях. Возвращался я поздно, чем ставил себя под удар. Лишение увольнительной было бы крахом, поскольку Стелла теперь являлась для меня самым главным на свете.
В субботу я был как в лихорадке и еле дождался окончания обычных парадных церемоний. Господи, что со мной делалось! Проносясь над Бруклином по мосту, вознесенному на гигантских опорах, и дальше, над бурливыми водами залива, рядом со стремительными чайками, над военными судами в доках, разверстыми, как гигантские разобранные радиоприемники, над маяками бухты и - опять под землю, в туннель, я чувствовал, что вот-вот не выдержу - лопну или потеряю сознание.