Приключения Оги Марча
Шрифт:
– Терпеть не могу притворяться, - говорила она.
– Однако притворяешься, - парировал я.
–
Оркестр на zocalo прямо под нами опять грянул со всей силой и оглушительностью, воздух содрогался от маршевых ритмов. Уже смеркалось, прогуливающимся по площади молодым людям надо было спешить, и темп флирта увеличился, наращивая обороты, приобретая даже оттенок какой-то отчаянной лихости. В воздух взметнулись фейерверки. Скрипка слепого музыканта огласила площадь скрежетом и подвываниями. В соборе ударил колокол, торжественно и печально, на секунду заглушив разговоры. Люди в баре умолкли, пили пиво и текилу, заедая ее на изящный мексиканский манер солью, которую слизывали с пальца, и дольками лайма.
Когда за колокольным звоном уже можно было расслышать слова, Тея принялась уговаривать Моултона помочь нам с репортажами для журнала.
–
– Работать только на Николайдеса для меня выгоднее.
– Николайдесом звался редактор дешевого еженедельника, в котором сотрудничал Моултон.
– Мне в прошлом месяце предложили взять интервью у Троцкого, так я отказался - нет уж, лучше мне на Николайдеса работать. А еженедельные публикации, знаете, все силы отбирают.
Я чувствовал, что переговорить Моултона невозможно - он так и сыпал словами из своего неистощимого запаса. Моултон только и ждал повода пустить их в ход.
– Но ведь раньше вы писали такого рода статьи, - сказала Тея, - и можете научить нас.
– Полагаю, мистер Марч далек от писательства.
– Именно, - подтвердил я.
Таким образом он пытался выведать род моих занятий. Впрочем, ему, наверно, было известно, что определенных занятий в жизни я не имел, по крайней мере таких, о которых смог бы открыто объявить этим людям, если и не практическим, то, на мой взгляд, стремящимся ими стать. Моултон улыбнулся мне не без приветливости. Вокруг глаз у него пролегли морщинки, придавшие ему удивительное сходство с толстой кумушкой-соседкой из моего детства.
– Ну, коли уж вам так приспичило, то, может быть, Игги вам посодействует?
С Игги Моултон приятельствовал, но этот совет следовало воспринимать только как шутку, поскольку Игги специализировался исключительно на леденящих кровь историях для «Док Сэвидж» и «Триллер за триллером». Писать что-либо другое он давно отвык.
Мне нравился Игги Блейки. Настоящая его фамилия была Гуревич, но в ней отсутствовала англосаксонская звучность, которой отличались имена его героев. «Гуревич» был забыт, а «Блейки» так и не стал реальностью, почему Игги и остался просто «Игги», целиком и полностью. Он имел вид завсегдатая бильярдной или ловкого шулера, и веяло от него, наряду с несомненной энергией, некой моральной изворотливостью и нечистоплотностью. Он был в трикотажной рубашке и купленных в китайском магазине сандалиях с веревочными подошвами. Очень худой, но круглолицый и румяный, с нечистыми складками плохо выбритого подбородка, тусклыми и налитыми кровью зелеными глазами, придушенным голосом и не всегда внятной речью, он производил не слишком благоприятное впечатление, и надо было обладать недюжинной проницательностью и знанием людей, чтобы разглядеть в нем человека безобидного, вовсе не являющегося ни распространителем наркотиков, ни скупщиком краденого, ни мелким грабителем и хулиганом. Внешность в данном случае вводила в заблуждение.
Что же до молодого Талаверы, то он меня интриговал и я не знал, как к нему отнестись. Он не сводил с меня оценивающего взгляда, и это меня смущало - я как бы начинал видеть себя его глазами: смуглого, длинноволосого, по-худож- нически растрепанного. Я чувствовал себя по-дурацки, что не мешало мне в отместку разглядывать и оценивать его. Я был еще неопытен, и потому у меня не вызвало подозрений странное тяготение этого молодого человека к иностранцам, в особенности женщинам, мне не пришло в голову слово, которым искони именуют подобных юношей, слоняющихся возле кафе «Джилли» во Флоренции или маячащих на верхней площадке фуникулера на Капри в ожидании знакомства с голландскими или датскими девушками. Но знай я лучше эту сторону жизни, возможно, и ошибся бы, отнеся к подобным субъектам и Талаверу, потому что он представлял собой более сложный тип. Он был очень красив и походил на киноактера Рамона Наварро величественным благородством и вместе с тем нежностью черт. Говорили, что по образованию он горный инженер, но никогда не работал по специальности, поскольку не имел нужды работать - его обеспечивал богатый отец. Сам же Талавера занимался спортом.
– По-моему, этому парню я не особенно нравлюсь, - сказал я Tee.
– Ну и что из того?
– небрежно бросила она.
– Мы у его отца только лошадей возьмем, и все!
Калигулу мы поначалу попробовали везти на осле, но и притороченный к седлу в своем колпачке, он внушал ослику ужас - тот артачился, его холка вставала дыбом. Я не мог сесть в седло вместе с Калигулой. Tee тоже это не удалось. Дело кончилось тем, что Талавера-старший
Мы выехали за город на ровное плато. Оставили позади кладбище, где видели человеческие кости, валявшиеся прямо на земле, а от белых скелетов несло гнилостным запахом несвежих цветов. Лошадь трусила шагом, на ней восседал я с орлом на руке, за мной на другой лошади ехала Тея, а следом Хасинто на осле - белая пижама, черные ноги почти касаются земли. Время от времени мы обгоняли похоронные процессии, шедшие порой за гробом ребенка. Тогда весь кортеж вместе с гробом и музыкантами сторонился, отступая на обочину, отец провожал нас взглядом, белки его глаз сверкали, редкие монгольские усики не скрадывали первобытности сильных челюстей, и, несмотря на горе, он тоже хмуро и враждебно смотрел на орла. Но даже тут, в этой печальной процессии, слышался шепот:
– Mira, mira, mira - el dguila, el aguila!
Мы проходили мимо белых надгробий, растрескавшихся от жары кладбищенских оград, колючих железных решеток, оставляли позади бренные останки, развевающиеся траурные одежды униженных нашим непрошеным вторжением плакальщиц и несчастного, погибшего от лихорадки младенца в тесном ящике.
Мы поднимались на плато, с которого открывался вид на полгорода: вторая его половина скрывалась в ущелье. Здесь мы начинали тренировки с Калигулой, приучая его взлетать на ходу, со спины идущей лошади. Когда он освоил это, Тея вновь почувствовала уверенность и полностью вернула ему свое расположение. То, что мы делали, и вправду было красиво. Орел сидел у меня на плече. Я трогал упряжь Бизона, заставляя его двигаться быстрее, и орел в предвкушении впивался мне в руку когтями через чертову кожу рукавицы. Я сдергивал с него колпачок, ослаблял путы - для этого приходилось бросать поводья и удерживаться на крупе, сжав колени, - и Калигула, встрепенувшись и взмахнув гигантскими крыльями, поднимался в воздух.
Через несколько дней Бизон тоже был вышколен, и однажды утром мы в крайнем возбуждении отправились на охоту за гигантскими ящерицами. Хасинто поехал с нами - спугивать ящериц со скал, - и мы поднялись в горы, в заросли тропических растений. Там было душно, безветренно, и застоявшийся воздух густел в невыносимом зное. Дожди вымывали мягкий известняк, образуя в скалах гроты и причудливой формы выступы и возвышения. Ящерицы были огромны, шеи их окружали пышные оболочки, похожие на старинные кружевные воротники. Пахло затхлостью и чем-то по-змеиному ядовитым, вредоносными испарениями джунглей, багровыми гардениями. Мы ждали, в то время как мальчишка осторожно тыкал длинной палкой, с большой опаской приподнимая ветки, потому что игуаны очень свирепы. На скальном выступе под нами показалась одна особь, но не успел я сделать движение в ее сторону, как елизаветинский воротник моментально скрылся из глаз. Трудно даже представить себе, насколько смелы и ловки эти твари. Они лихо прыгают с любой высоты, скользкие и увертливые, как рыбы. Тела у них тоже по-рыбьи мускулистые, что делает прыжок такого чудища по- своему прекрасным. Меня поразило, что, шлепнувшись с огромной вышины, они не разбиваются подобно шарикам ртути, а с места в карьер, без промедления, со скоростью диких кабанов и даже быстрее, продолжают бегство.
Я волновался за Тею, понимая, в каком она состоянии. Кругом были отвесные скалы, почти не оставлявшие места для маневра. Тея то и дело тормозила и, направляя лошадь, делала резкие повороты, нелегкие для коня-ветерана, хотя риск был ему привычен. С орлом на плече я не всегда мог обернуться и о происходящем за моей спиной узнавал главным образом на слух.
– Тея!
– крикнул я.
– Оставь! Не здесь!
Но она приказала что-то Хасинто, одновременно сделав мне знак приготовиться. Она намеревалась выгнать ящериц на каменистый склон, где им негде было укрыться. Те улепетывали, то серые от пыли, то посверкивая серебром и отливая бронзовой зеленью. Наконец, дождавшись сигнала снять колпачок и пустить орла, я отпрянул в сторону. Бизон ринулся вниз по сыпавшимся камням. Калигула вцепился в меня когтями. Я скинул с него колпачок, открыл замок ремня, и орел взвился вверх в густой, насыщенный испарениями воздух, устремляясь в трепещущую небесную синь. Он поднимался рывками, пока не застыл в воздухе.