Приключения Оги Марча
Шрифт:
У Хиларио мы расположились среди цветов на террасе с видом на площадь. Цветы были неяркими, более северных широт. Среди них выделялась своим великолепием пуансет- тия, рождественская звезда, с ее бархатистыми нежными гребешками. Я много слышал о недолговечности этих цветов, о том, что хороши они только в свое время и на своем месте, но, Боже мой, какже были они прекрасны здесь, обвивая стену и скрадывая ее убогость! Здесь же мерил шагами клетку и цепохвостый медведь.
Да, в изменившихся обстоятельствах надо проявлять гибкость и, не поддаваясь сонной одури, спать лишь в положенное время.
Моултон между тем все продолжал издеваться над Игги. Дескать, Юнис отнимает у него присланные из Нью-Йорка чеки и выделяет деньги по своему усмотрению. Правда, надо сказать, счета деньгам Игги не знает - просаживает их в казино,
– Юнис нужны деньги на ребенка. Она же не хочет, чтобы я проиграл их тебе в покер. Уайли злится, потому что никак не может обыграть меня.
– Да я бы, черт возьми, слова не сказал, если бы не видел, как Джепсон пьет на твои деньги, которые вытягивает из Юнис!
– Да ты с ума сошел! У него есть свои деньги. Его дед - исследователь Африки! Ты вздор городишь!
Игги жил под одной крышей с бывшей женой, чтобы быть рядом с дочерью, избалованной смуглой малышкой, а заодно защищать от Джепсона и ее, и бывшую жену. Подозреваю, что Игги все еще любил Юнис. Теперь я предпочитал проводить время с ним и Моултоном где-нибудь вне дома, поскольку там было пусто, змей на террасе все прибавлялось, а я еще недостаточно окреп, чтобы сопровождать Тею, но на месте мне уже не сиделось. Так и не свыкнувшись с лошадьми и охотой, я находился на перепутье, неясно представляя себе дальнейшее. Я медлил и пребывал в нерешительности. Кроме того, Моул- тон, Игги и другие участники этого иностранного сообщества меня интриговали, хотя и ставили в тупик. Я не мог отказать им в привлекательности. Научился разговаривать на их языке, но общение с ними меня порядком утомляло.
Просыпаясь утром, я видел чистую, отливающую золотом небесную голубизну, нежный свет, которому предстояло рассеяться и померкнуть под напором разнообразных дневных дел и побуждений. Это было естественно. Но оставалось неясным, почему эти побуждения столь бестолковы, а дела суетны и смехотворны.
Под гранатовым деревом на деревянной скамье меня ждал Игги с просьбой помочь ему выстроить сюжет произведения, над которым он работал. Потерпевший крушение морской лейтенант, волею судьбы заброшенный на остров, совершенно опускается и начинает пить. Индеец-полукровка предлагает ему нелегальный бизнес на Гавайях, но американскому офицеру становится известно, что среди рабочих на плантации затесались шпионы. В нем взыграло ретивое, и он намеревается выдать всю шайку властям, однако индеец-полу- кровка разгадывает его замысел и между ними начинается противоборство.
Игги все говорил и говорил, и я босиком отправился за бутылкой текилы.
Вскоре появился Моултон, и мы пустились в путь. Кухарка продолжала мне готовить, но есть в одиночестве было грустно и вместо обеда я часто покупал вредные для моего желудка тако, лепешки, или перехватывал сандвич в китайской закусочной.
Предстояло как-то упорядочить сумбурный поток сознания Игги. Фрэнсис Бэкон обдумывал свою «Новую Атлантиду» под доносившуюся из соседнего помещения музыку. На zocalo музыка грохотала весь день, гремели маракасы, фальшиво завывала скрипка слепого музыканта, и все это под аккомпанемент автомобильных гудков и колокольного звона, так что мешанина звуков только трепала мои расстроенные нервы. Настроение было настолько же ужасным, насколько прекрасными казались небосвод и горы под ним, так и манившие взяться за палитру. Город бурлил и завывал, достигнув сезонного пика оживления. Пока Игги нащупывал узловые моменты своего повествования и со страшным усилием двигал сюжет, рисуя борьбу морского офицера и полукровки - офицер хочет призвать на помощь береговую охрану, а полукровка ему в этом препятствует, - мы добрались до отеля Моултона. Тот уговорил меня подождать, пока он опишет высадку на землю очередной партии марсиан. Работу свою он ненавидел, особенно за вынужденное уединение. Я сидел на балконе возле его номера, понурый, свесив с колен усталые руки, глядел на причудливые очертания гор и лениво размышлял расплавленными на солнце мозгами о том, где сейчас может находиться Тея.
Вырвавшись на секунду на балкон из насквозь прокуренного номера, чтобы собраться с мыслями, Моултон бегал взад- вперед в шортах, не скрывавших его вогнутых коленок. Он щурился, морщил толстое лицо и с ненавистью поглядывал на шумящую внизу улицу. Потом налил себе выпить, в очередной раз закурил -
– Скука - великая сила. Скучающий больше располагает к себе, чем не ведающий скуки. Скука вызывает уважение.
Этот курносый толстобедрый человек с гнущимися в обратную сторону пальцами словно одаривал меня ценными мыслями, считая, видимо, что производит этим сильное впечатление, чего на самом деле не было. Я не спорил, и он, по всей вероятности, думал, будто убедил меня, - всегдашняя ошибка моих собеседников. Он был велеречив и сделал разговоры чуть ли не смыслом своей жизни. Я это понимал.
– Ладно, давайте передохнем и сыграем в очко!
В кармане рубашки у него оказалась колода карт. Он смахнул пепел со стола и, поймав мой взгляд, устремленный на горы, сказал:
– Да, она там. Ну, за дело, дружище! Сразимся! Хотите пари? Могу поспорить, что обставлю вас через десять минут.
Моултон был опытным игроком, особенно в покер. Мы играли вначале у Хиларио, но когда тому не понравились наши поздние посиделки, переместились в грязную китайскую харчевню. Вскоре я стал все свое время проводить за картами. Кажется, гуроны некогда считали карты лекарством от ряда болезней. Думаю, какой-то из них страдал и я. Как и Моултон. Он был азартен, и мы бились об заклад, повышали ставки и резались в карты и в стукалку, как он называл бильярд. Мне везло, а кроме того, я умел играть, особенно в покер, пройдя хорошую школу еще у Эйнхорна. Моултон даже сокрушался:
– Вы, братец мой, должно быть, брали уроки у какого- нибудь покерного Капабланки. Вводите меня в заблуждение, блефуя с видом абсолютной невинности! А такой в природе просто не существует.
Он был прав. Я старался быть добродетельным, насколько я эту добродетель понимал. Но ведь мы окружены притворством в его разнообразных и мастерских проявлениях. И если природа вложила в нас инстинкт выживания, тот же самый, что помогает червям и жукам уворачиваться от фараоновой мыши и спасаться от прочих врагов покровительственной окраской, - что ж, вперед, и мы не одиноки!
С Теей я вел себя как ни в чем не бывало, хотя и знал, что мы с ней вступили на путь обмана. И если я не выказывал своего отчаяния, то это был тот же блеф, что и с Моултоном, - хорошая мина при плохой игре, попытка одержать верх, имея на руках одного валета.
И дались ей эти змеи! Что за мысль охотиться на них! Она возвращалась с мешками, от шевеления в которых у меня внутри все содрогалось, сжималось и хотелось сломя голову бежать в уборную. Она так тряслась над этими змеями, что это выглядело уже чистым чудачеством. С ними следовало обращаться бережно, не злить, чтобы они не бились головой о стекло, поскольку от ударов у них во рту образовывались болячки, которые с трудом заживали. Вдобавок между чешуек у них заводились паразиты и их требовалось чистить или протирать дезинфицирующим раствором. Некоторым змеям приходилось впрыскивать в рот эвкалиптовые капли и лечить легкие, потому что они подвержены туберкулезу. Самым ужасным была линька - когда змея мучилась, как при родах, пытаясь вылезти из старой шкуры. Ей было так больно, что даже глаза заволакивало тусклой пленкой. Иногда Тея, взяв щипцы, помогала змее, укрывала ее мокрыми тряпками, чтобы смягчить кожу, а в самых тяжелых случаях бросала в воду, кидая туда же деревянный чурбачок, чтобы измученному пресмыкающемуся, уставшему плавать, было куда преклонить свою плоскую головку. Но зато потом в один прекрасный день змея являлась во всем своем великолепии, и алмазный блеск ее новенькой кожи радовал даже меня, ее врага, и я разглядывал чешуйчатый чехол, который она сбросила, расцветая теперь зеленой лоснящейся свежестью в красных крапинках, похожих на зернышки граната.