Приключения Оги Марча
Шрифт:
Возвратились они уже вечером. Их сопровождала толпа мальчишек, среди которых были и приятели Хасинто. Они возбужденно переговаривались, стоя в лучах фонаря при входе в «Беспечный дом». В коробке у Хасинто находились две змеи.
– Где ты была, Тея?
– Мы поймали двух ямкоголовых. Красавицы!
– Кто «мы»? Что, все эти мальчишки были с вами на охоте?
– Нет, конечно. Они пристали к нам на обратном пути, когда Хасинто сказал им, кого мы несем.
– Тея, ты, конечно, молодец, что отправилась на охоту и поймала этих тварей. Это прекрасно! Но почему ты меня не подождала? Ведь они же опасные, эти гады. Так ведь?
– Я не знала, когда ты вернешься.
Она поместила змей в один из ящиков, приготовленных для игуан, и принялась пополнять коллекцию. Скоро у нас собралось столько змей, что кухарка решила уйти, боясь за ребенка.
Это был подходящий момент заговорить о Калигуле, поскольку Тею воодушевил ее успех и она была на подъеме. Выслушала она меня внимательно, вняв разумным доводам, и согласилась изменить свое решение, дав Калигуле еще один шанс. Мог ли я представить себе, что стану так просить за
Калигулу и сумею ее разжалобить? На следующее утро Хасинто отправился к Талавере за лошадьми. Я приготовил ловушки, клетки, палки, и мы выехали с Калигулой, выглядевшим по-прежнему грозным и царственным.
Иногда я с неудовольствием перехватывал скептические взгляды, которые Тея бросала на орла. По дороге я ласково говорил с ним и поглаживал перышком, призывая:
– Давай, старина, на этот раз покажи, на что ты способен!
Мы подошли к тому же месту - убежищу игуан. Я поднялся выше, чем в прошлый раз, чтобы дать Калигуле лучший обзор каменистого склона. Мы остановились. Он с силой вцепился в меня когтями, и я едва выдержал его вес на поднятой руке. Бизон то и дело вздрагивал всей шкурой от укусов мух, облепивших его седые бока.
Тея ехала позади - я видел ее сквозь папоротниковые заросли. В поле моего зрения мелькал и Хасинто - карабкался по скалам, и уже послышался шум от прыжков вспугнутых ящериц в подрагивающие алые цветы. Внезапно до меня дошел смысл охоты не с помощью неодушевленного оружия, а с живым существом, которого обучаешь, уверившись, будто всякое сознание - от слабых зачаточных проблесков до великих и всеохватных его проявлений - имеет один источник и общую природу. Я погладил птицу. Бизон, словно проверяя, здесь ли я, повернул ко мне голову. И в этот момент Тея взмахнула своим головным платком, подавая условный сигнал. Я нащупал тесемку колпачка и пригнулся к седлу, пуская лошадь в галоп. Бизон послушно ринулся вперед. Возможно, я выбрал слишком крутой спуск, потому что двигалась лошадь быстрее обычного. Сжав ляжками ее бока, я с криком «Взять!» сдернул колпачок и тут же почувствовал, что лечу над головой лошади, которая судорожно пытается удержаться на скользком камне. Лошадь падала вместе со мной. Я ощутил толчок - это Калигула слетел с моей руки - и увидел красное - свою кровь на камнях. Ударившись о землю, я плавно заскользил вниз. Раздались бешеное ржанье Бизона и вопль Хасинто.
– Откатись! Откатись от него!
– закричала Тея.
– Оги, дорогой, быстрее! Он брыкается! Он ранен!
Но копыто Бизона угодило мне прямо по голове, и больше я ничего не помню.
Глава 17
Порой требуется долгое время, чтобы осознать нашу связь с природой и цену, которую мы платим за эту связь и возможность длить наше в ней пребывание. Время, потребное для осознания этого факта, зависит от скорости растворения сиропа социальных условностей, которым мы услаждаем жестокую непреложность. Но, так или иначе, сироп этот растворяется и представшая нам реальность наполняет нас тягостным изумлением -
В общем, бедняга Бизон, проломивший мне череп копытом, сломал себе ногу, и Тея его пристрелила. Выстрела я не слышал, поскольку был без сознания. Вдвоем с Хасинто они взвалили меня, как куль с мукой, на спину ее лошади. Мальчик держал меня, сидя в седле. Из раны моей лилась кровь, к тому же мне вышибло зуб в нижней челюсти. Так, обмякшего, перевязанного тем самым платком, которым Тея подала знак начинать охоту - платок этот так промок, что уже не впитывал крови, - меня доставили к доктору. Уже возле его дома я шевельнулся и спросил:
– Где орел?
Никакой случай на охоте, даже самый трагический, не заставил бы Тею уронить слезу. Она не плакала. Оглушенный падением, ослабевший от потери крови, с забитыми землей ушами, я не столько слышал, сколько видел. Каждое касание ветерка или пряди волос к ране вызывало боль. По руке Теи, сжимавшей мою ногу, текла кровь. Она взмокла от пота, но была очень бледной. С отчетливой ясностью и четкостью деталей, характерной для зрения в такие минуты, я видел ее лицо в пятнышках света, отбрасываемого металлическими дырочками на шляпе, испарину на переносице и над губой.
Потом я расслышал крик мальчишки:
– Es el amo del aguila! El aguila! [186]
Орел кружил над нами, очерчивая широкие круги, - мощный, с хищно загнутым клювом, в своих пышных турецких шароварах из перьев. Мир казался мне громадным и высоким, и я чувствовал себя цепляющимся за какой-то самый нижний его край.
– Тебе зуб вышибло, - сказала Тея.
Я кивнул, чувствуя языком дырку. Ну, раньше или позже, но с потерей зубов приходится мириться.
186
Вот он, орел! Вот он! (исп.)
Во двор дома доктора вышли две женщины со сложенными носилками. Меня положили на них. Я был очень слаб и то и дело терял сознание, но когда меня проносили через патио, очнулся и мог порадоваться прекрасной погоде. Правда, в следующую же секунду настроение омрачила мысль, что из- за меня погиб Бизон - лошадь, оставшаяся невредимой на войне, избегшая пуль, вынесшая тяжелые переходы и, вероятно, наблюдавшая сцены насилия и пыток, трупы с развороченными, кишащими муравьями внутренностями, познавшая ураганный огонь и разрывы мин, пала от встречи со мной.
В петлице у доктора красовался цветок, и, выйдя к нам, он улыбался, хотя настроен был весьма серьезно. В приемной у него пахло лекарствами и эфиром. Мне тоже дали понюхать эфир, запах которого преследовал меня потом много дней, вызывая рвоту. Я лежал забинтованный, с лицом, как коростой, покрытым ссадинами и царапинами. Ел я только кашу и индюшачий бульон и не мог подняться без посторонней помощи. Из тюрбана бинтов на моей голове доносился какой-то свистящий звук, словно там не то сочилась вода, не то шелестели струи фонтана. Этот звук, а также боль вызывали подозрения, что доктор, этот улыбчивый угрюмец, сделал свою работу не самым лучшим образом. Я беспокоился за свой череп, зная, с какой легкостью мексиканцы воспринимают любое кровопролитие, болезнь и даже смерть и погребение, но позже выяснилось - в моем случае доктор оказался на высоте. Однако я страдал, грустил, похудевший, с ввалившимися щеками, глазами, обведенными тенью, и щербатым ртом. Закутанный в бинты, я был похож на Маму, а временами - на брата Джорджи.