Приключения первого бессмертного человека на Земле
Шрифт:
Наконец, невидимая рыбка падала в перевёрнутый зонт. Бродяга усаживался поодаль на скамеечку, пытался разжечь невидимыми спичками невидимый костёр, чтобы изжарить свою добычу. Но «спички» намокли, они не зажигались. У Шанталь, которая садилась на скамеечку напротив и чинно раскрывала книжку, спичек тоже не оказывалось.
Тогда появлялся Альфред. В виде какого-то панка с торчащимидыбом красными волосами. Проходил мимо. Затем, привлечённый красотой девушки, поворачивал обратно и подсаживался к ней на скамейку. Заглядывал в книжку, пытался завести знакомство.
С этого момента я всегда начинал умирать от ревности. Даже сейчас подробно описывать эту пантомиму, этот бессловесный спектакль на открытом воздухе в тесном кольце зрителей мне тяжело.
Всё кончалось тем, что у панка находились спички и даже бутылка вина, которую они дружно выпивали втроём после того, как зажаривали и съедали «рыбку».
Потом Шанталь споласкивала руки в «фонтане» и обегала с опрокинутым раскрытым зонтом зрителей, которые бросали туда мелочь.
Подобных пантомим на троих в репертуаре было несколько. Я не участвовал. Куда было мне, с моей неуклюжей «плавающей» походкой становиться артистом!
Единственная польза от меня состояла в том, что я писал, разрисовывал красками, расклеивал заранее наши афишки. Ичо и Альфред были малограмотны. Шанталь же хватало дела. Она репетировала что-нибудь новенькое под руководством Ичо, всех обшивала, обстирывала. Готовила еду. Или в свободные минуты плескалась в нашем тесном душе, непременно при этом распевая.
Иногда, если рядом было море, мы плавали с ней, и на её крутой лоб свешивались мокрые кольца иссине–чёрных локонов.
Все трое знали обо мне, конечно, не полную правду. Знали, что я из России. Что жил в кастелло. Я придумал, что работал там садовником в парке у одного учёного.
За год, что мы колесили то по Италии, то по Франции, то по Германии и Бельгии, были минуты, когда так хотелось открыть Шанталь свою тайну! Особенно, когда она спрашивала:
— Готфрид, почему ты никогда не снимаешь свой браслет? Это сувенир? Приносит счастье?
Счастье было рядом со мной. И единственное, чего мне не хватало, уверенности, что отец жив–здоров, что с ним всё в порядке.
Конечно, можно было бы написать ему, позвонить. Но я боялся, что письмо или звонок перехватят люди Джангозина, а ещё пуще того, что отец, конечно, потребует моего возвращения. Способен ли был он понять, что я только теперь начал жить, а не готовиться к какой-то бессмертной жизни? Да за один глоток этой свободы можно было отдать всю бессмертную жизнь!
Впрочем, в Бельгии, в городе Брюгге, расклеивая афиши, увидел будку телефона–автомата возле одного из каналов, позвонил, чтобы хоть голос услышать. Отец не отозвался. Наверное, куда-то ушёл, в кафе или к Микеле.
Зима в Западной Европе стояла мягкая, дождливая. После Нового года мы стали спускаться обратно на юг – в Италию.
Ичо понемногу стал приучать меня водить машину. Это оказалось несложным делом, и к тому времени, когда мы попали в Турин, я уже мог вполне заменять Альфреда, у которого открылось новое увлечение. Теперь его не столько интересовали девушки, сколько игорные автоматы и лошадиные бега. Где он проматывал наши денежки.
Однажды Ичо его избил. После чего стал чёрный, как головешка.
— Ичо, ты чёрный, как головешка, — сказал я.
— Не как головешка, — ответил он мрачно. — Как сосиска, которая пролежала в холодильнике два месяца.
Какой-нибудь кинорежиссёр смог бы снять многосерийный фильм о наших скитаниях. О наших разборках с албанскими эмигрантами–рекетирами. О том, как потерялась в Нюренберге Шанталь, и я нашёл её, вызволил из полиции, от радости поцеловал. И она обняла меня, прижалась так, что я услышал стук её сердца…
Был конец марта. Расцветали фруктовые деревья, когда мы оказались в приморском городке Маргарита де Савойя. Который, как это можно было увидеть на потёртой Ичиной карте, находился всего километрах в тридцати от того места, где, кажется, сто лет назад жил я с отцом в кастелло.
17
— Трилье! Трилье! – раздавались монотонные крики под окном нашего фургона. – Трилье!
Трилье – это небольшие рыбёшки барабульки. Может быть, самые вкусные из всех средиземноморских рыб. Особенно, если их зажарить. Особенно, если их есть с помидорным салатом.
Я вскочил со своей койки. Оделся. Койка Ичо была пуста.
Мы приехали в Маргарита де Савойя ночью. Остановились на каком-то пустыре.
Выскочив из фургона, я зажмурился от лучей поднимающегося над морем солнца. А потом увидел Шанталь. Она бежала ко мне с перекинутым через плечо полотенцем.
— Готфрид, бонджорно! —крикнула она издали. – Добрый день!
— Купалась? Ещё март. Вода холодная.
— Отличная! – она на секунду прижалась ко мне, и я ощутил исходящую от неё прохладную свежесть.
— Трилье! Трилье! – продолжал взывать чей-то голос.
Мы оглянулись.
Оказалось, фургон стоит посреди маленькой, окружённой кустами и деревьями площади, где, как это часто делается в европейских городах, по утрам возникают крохотные рынки. Тут, «с колёс», из вытащенных из нескольких автомашин и фургонов ящиков продавали раннюю клубнику, зелёные пучки разнообразных салатов, помидоры, огурцы. Здесь же, у своего автомобиля с поднятой крышкой багажника перминался торговец рыбой.
Мы подошли поближе.
В багажнике стояло несколько оцинкованных лотков, полных ещё трепещущей барабулькой.
— Хочется! – сказала Шанталь. – Ужасно!
— Что ж, давай попросим денег у Ичо.
Мы повернули к фургону. Пахло цветущим шиповником, зацветающими кустами роз. Над кустами летали пчёлы.
Подойдя к фургону, мы увидели в его раскрытой двери Альфреда. Белокурый красавец сидел на порожке с подставленным солнцу лицом. Курил с закрытыми глазами.
— Привет! —сказал я . — Где Ичо?
— Не знаю. Соно тристе, соно деморалидзато, — тихо просипел он, не открывая глаз. —Я грустен, я деморализован.