Приключения, почерпнутые из моря житейского. Саломея
Шрифт:
Что делать? Вот и моей козе не посидится на месте; и то подай ей и другое подай: и ума, и учености, и любезности, и роскоши, и богатства, и всего, что не суждено каждому, а каждому хочется иметь. Где ж взять? Не досталось по наследству, надо приобретать, надо покупать; нет купилок, надо их добывать трудом и потом. Добыл — глядь, поздно, смерклось на дворе, и пошли все труды и подвиги под ноги!.. Вот, например, я трудился, исправлял чужую должность, как следует, готов сдать ее хоть по форме и получить аттестат… Приобрел то, что нужно в свете… Средства есть, а деваться с ними некуда: каким образом а возвратиться в себя? Поди, объяви, что вот, дескать, я, Дмитрицкий, честь имею явиться, прошел через огонь и воду, перегорел, выполоскан и ныне имею благое намерение быть тем, что есть. „А, а! — крикнут добрые люди, — так это ты-то, голубчик? Так это ты-то? Пожалуй-ко сюда, изволь отвечать, изволь сознаваться во всем!..“ Поневоле со страху отречешься от самого себя, скажешь: „Нет, господа, я пошутил, ей-ей пошутил: я не я!..“»
Беседа Дмитрицкого с самим собою прервана была чьим-то входом.
— Готов! — сказал кто-то шепотом. Нет. Лукерьюшка… Нет, голубушка… не пойду! — заговорил кто-то тихим, жалобным голосом, — тятенька убьет… Ступай ты… сама… скажи, что вышла за меня замуж… я ни за что не скажу тятеньке, что женился на тебе… он убьет меня…
В это время за дверьми в спальне раздался колокольчик и послышался чей-то звонкий голос.
Точно как петух подал голос, и бродившие по кабинету тени скрылись.
В роскошной спальне, озаренной лампадкой, под кисейными занавесами, которые ниспадали из-под молний золотого орла, как из громовых туч потоки, лежала в пуховых волнах Авдотья Селифонтовна. Она, казалось, очнулась с испугом, схватилась за тесьму колокольчика и громко вскрикнула: «Нянюшка, нянюшка!»
Никто не шел на зов ее. Побледнев, как белый батист, который обвивался вокруг нее, она продолжала звонить и звать нянюшку. Наконец нянюшка прибежала к ней.
— Что с тобой, сударыня моя! Что ты кричишь благим матом! режут, что ли, тебя?
— Нянюшка, мне страшно! мне страшно одной!
— Как одной? Где ж супруг-то твой?
— Я не знаю… нянюшка, не уходи!..
— Да где ж Прохор-то Васильевич?
— Я не знаю, его здесь нет…
— Как нет? Где ж это он?
— Он, верно, там… Меня оставили одну… Я ждала, ждала… мне стало вдруг страшно..
— Ах ты, господи! Прохор Васильевич, сударь!
Старая нянюшка прошла через уборную и постучала в дверь кабинета. Никто не отзывался.
— Прохор Васильевич, сударь! — крикнула она, приотворив Дверь и взглянув в кабинет.
Господи, что это он тут залег?… Прохор Васильевич, сударь!.. Спит как убитый! Ах ты, господи, что это он? Прохор Васильевич, сударь!..
IІІ
Слав по надлежащей в подобном случае форме должность Прохора Васильевича, Дмитрицкий, как вы видели, пропал. Трифон Исаев, опасный товарищ и в добрых и в худых делах, способен был бог знает что сделать, чтоб вынуть у него из кармана вырученный капитал. Может быть, он сжег Дмитрицкого или утопил.
Но герой нашей повести в воде не тонет, в огне не горит, и покуда явится снова на сцену, посмотрим, что сталось с Платоном Васильевичем Туруцким после получения горестной вести о Саломее Петровне.
— Батюшка-барин, ваше превосходительство, не послать ли за доктором? Вам что-то не по себе! — вопил над ним Борис, не смея ни на что решиться без приказания.
Платон Васильевич как будто очнулся, посмотрел неподвижными взорами прямо перед собой и снова закрыл глаза.
— Батюшка-барин, ваше превосходительство! — начал снова Борис взывать к нему, желая удостовериться, не умер ли он.
Платон Васильевич дышит тяжело и ни слова; и Борис то постоит над ним, сложа руки как умоляющий о помиловании, с лицом, плачущим без слез, то побежит, нальет из графина воды и подержит над губами его, предлагая выкушать.
— Господи, господи! — повторяет он долго и потом крикнет снова: — ваше превосходительство!
Платон Васильевич откроет глаза, кажется смотрит, кажется слушает; долго смотрит, долго слушает; но утомленные неподвижностью веки его снова начинают слабеть, опускаться; закрылись, а голова вдруг упала на грудь.
— Умер, умер! — вскричал Борис и зарыдал во весь голос. Хотел бежать кликнуть людей; но ноги его подкосились, и он припал на колени, приполз к барину, схватил его руку и начал обливать горькими слезами.
— Отец родной! На кого ты нас покинул! Батюшка, Платон Васильевич!
— А? — произнес вдруг Платон Васильевич, очнувшись. — Что?
— Ах, господи! ничего, ваше превосходительство! — проговорил тихо Борис, с испугом, — я только хотел спросить, не будете ли раздеваться?
— Что, уж смеркается? — спросил Платон Васильевич, осматриваясь кругом.
— Да, скоро уж будет смеркаться.
— А!.. Одеваться скорей, одеваться!.. Все ли там готово?…
— Где, ваше превосходительство?
— Новую пару платья… лаковые сапоги…
— Вы бы прилегли, сударь… вам что-то нездоровится.
— Этот проклятый парик жмет мне голову, братец, — проговорил старик, взявшись за голову, — ужасно жмет…
— Лягте, батюшка-барин, — повторял Борис, — я вас раздену да доведу до постельки…
— Да, да, скорее!.. Уж смеркается… Сейчас приедут… скорее!
И Платон Васильевич протянул руку. Борис снял с него домашний шелковый сюртук, взял под руки.
— Пойдемте, сударь.
— Пойдем… пора… карету подали?… Постой!.. какую заложили? На английских рессорах?… а?
— Да, да, сударь… прилягте, батюшка…
— То-то.
Едва держась на ногах, Платон Васильевич, поддерживаемый Борисом, шел к постели. Больному воображению его она казалась каретой.
— Какие… высокие… подножки, — проговорил он, приподнимая ногу, и почти без чувств свалился на подушки; но все в нем сотрясалось, как будто от колебания и толчков экипажа.