Приключения, почерпнутые из моря житейского. Саломея
Шрифт:
Когда ему возражали и доказывали, что образованную, прекрасную русскую львицу теперь невозможно уже отличить от парижской, что русские дамы имеют особенную способность постигать всю ловкость, утонченность и изящество тона сен-жерменских салонов, что это им делает честь…
— А тебе удовольствие, ска-а-тина? Подайте же ему полушампанского да сигару внутреннего производства из тютюну!
— Браво, браво! Ха, ха, ха, ха, — и рукоплескания повещали по всем комнатам остроту Чарова. Но он был равнодушен к славе своего ума и, нисколько не одушевляясь общим восторгом, продолжал спокойно речь свою об отвращении ко всему поддельному и заключал ее словами: «А я за всех твоих дам гроша не дам!»
Новый хохот и рукоплескания прерывали его; но он продолжал:
— А как же иначе, у-урод? а?… Если б, например, я вздумал жениться… не для тебя, ска-атина… а для себя… Если б я вздумал жениться на светской, образованной, милой женщине, то, разумеется, женился бы на француженке, так ли?
— Так, так, уж, конечно, так, — кричали одни.
— Да отчего же не на русской, mon cher, — вопрошал кто-нибудь, привыкший к возражениям; потому что возражая на все, можно также прослыть человеком умным, понимающим вещи, словом, мыслителем.
— У-урод! ты ничего не понимаешь!.. оттого, ска-а-тина, что я не хочу видеть какую-нибудь рожицу, на которой оттиснута чужая образина.
— Впрочем, что ж особенного и во француженках?
— Как что? Cette grace, ce je ne sais quoi [225] … Словом… ты, кажется, видел француженку у Далина?
— Нет, не видал; говорят, что не дурна.
— Не дурна!.. Да вот как не дурна: я бы женился на ней, если б хоть на грош имел способности быть глупым мужем. Право! Я бы взял ее к себе, да она какая-то гадина, каналья: какой-то выродок, старообрядка, с какой-то национальной гордостью, свинья!
225
[225] Это грация, что-то непостижимое (франц.).
— Кто с национальной гордостью?… — спросил, подходя, один из большесветских юных мужей, во фраке с круглыми фалдами, в пестрой жилетке, вроде кофты. — Кто с национальной гордостью? Что за гордость национальная? Скажите, messieurs, какая быть может гордость национальная? Например, я…
— Например, ты… — начал было Чаров.
— Нет, mon cher, не шутя, ты о чем говорил? скажи, пожалуйста, о какой нации?
— Да дай договорить! у-урод!.. — крикнул Чаров.
— Ну, говори, говори!
— Я хотел сказать, прежде всего, что ты, братец, ска-атина! Не выслушаешь и врешь.
— Non, vous badinez! [226] ведь я не знал, о чем вы тут рассуждали; я сказал только свое мнение… например, французская нация…
— Да молчи! Я пошлю за полицией, чтоб тебе рот заткнули!
— Ну, ну, говори! Что ты хотел сказать?
— Ты знаешь француженку, что у Далина?
— Какую это француженку, что в кондитерской, у… Файе? ah, une tr?s jolie brune!.. [227] Представь себе…
— Иван! — крикнул Чаров, — беги в часть, скажи, что вот у него в трубе загорелось.
— Да я не понимаю, о ком ты говоришь? Какая француженка?… Ах, та, та, что у Далина… Madame, madame… [228] Черт ее знает… Знаю, знаю… я спрашивал у него, он говорит, что она теперь у Туруцкого в компаньонках.
— У Туруцкого? — прервал франтик в очках хриплым стариковским голосом, — Туруцкий — холостяк.
— Ну, что ж такое?
— Как, что ж такое?
— Ну, конечно, что за беда?
— Вот забавно, старикашка древнее Москвы.
— Стало быть, он был на пиру, который давал Святослав?
228
[228] Мадам, мадам (франц.).
— Не знаю, братец; надо справиться в новой поэме в лицах.
— Послушай, тебе кто говорил? Сам Далин?
— Что, mon cher?
— Mon cher, ты ска-а-тина, ничего не слушаешь!.. Тебе кто говорил про француженку? Далин?
— Далин, Далин; он сам мне говорил… именно, кажется, мне сам…
— Не может быть!
— Вот прекрасно, помилуй!
— Да врешь, братец, ты, ска-а-тина, все перепутал!
Интересуясь француженкой, Чаров отправился сам к Далину и вместе с ним, вы помните, к Саломее. Узнав про ее странное, несколько двусмысленное положение в доме Туруцкого, а вскоре потом, что она выходит за него замуж, Чаров так озлился на всех француженок, что всю ненависть свою к русским взвалил на них, называя безнравственными куклами, которые приезжают только развращать русские невинные и неопытные женские сердца, и не только женские, но и мужские и даже старческие.
— Ты что-то вдруг, mon cher, переменил свое мнение о француженках?
— Ну, врешь, у-урод, я не меняю своих мнений, может быть пьяный говорил другое… Знаете, messieurs, что теперь вся аристократия Франции перенимает тон и манеры у русских дам, приезжающих в Париж, ей-богу!
— Вот видишь, ты спорил, mon cher, со мною; положим, что грация принадлежит француженкам; но… ce je ne sais quoi [229] принадлежит именно русским дамам.
— А что ты думаешь, — сказал Чаров, — не следуй они глупой французской моде ходить в лоскутьях и не называй себя «дамами», тогда бы это je ne sais quoi объяснилось, ну, что за нелепое название dame, dame, dame! Ну, что — «дам»?
229
[229] Что-то непостижимое (франц.).
— Браво, браво, Чаров!..
Вошедший человек с письмом помешал расхохотаться как следует.
— От кого? — спросил Чаров.
— С городской почты.
— А!.. Что за черт… monsieur… Чья это незнакомая женская рука?… — Чаров пробежал письмо и вдруг, вскочив с места, крикнул: — Карету! одеваться!
— Куда ты взбеленился? — Нужно; дело, неотлагаемое дело.
— Да доиграй, братец, партию.
— Мечта! некогда!.. adieu, enfants de. la patrie, le jour de la gloire est arriv?! [230]
230
[230] «Прощайте, сыны отечества, день славы настал» (франц.) — первый стих марсельезы, в котором Чаров заменил лишь первое слово «идем» (allons) словом «прощайте» (adieu).
И Чаров, откуда взялась прыть, побежал в свою уборную, потому что и у него была уборная, которая годилась бы любой даме. Тут было трюмо, тут было все, все роды несессеров.
— Одеваться! — повторил он, бросясь на кушетку и читая следующие строки, писанные по-французски:
«Вы встретили меня у господина Далина как жертву несчастия и предлагали кров и покровительство. Я колебалась принять ваше предложение, потому что боялась ожить душою: мне хотелось быть где-нибудь погребенной заживо, не в столице, а в деревне. Предложение господина Туруцкого было сходнее с моим желанием. Но судьба послала мне новую беду. Старик влюбился в меня без памяти, предложил мне свою руку. Я чувствовала, что этому больному добряку нужна не жена, а заботливая нянька. Мысль, что я могу успокоить, усладить его старость нежными заботами, соблазнила меня, увлекла мое пылкое сердце, склонное к добру. Я решилась. Но когда пришла торжественная минута, во мне не стало сил посвятить жизнь на то, чтоб лелеять и баюкать труп. Я заболела. И теперь не знаю, что делать. Выведите меня из этого ужасного положения; приезжайте ко мне сейчас же по получении записки, мне необходимо с вами говорить… При первой встрече с вами я оценила вас…