Приключения, почерпнутые из моря житейского. Саломея
Шрифт:
— Я не ваша!
— Моя, во что бы ни стало!.. Ну, помиримся.
— Я не ссорилась.
— Ну, повтори, как ты меня назвала, повтори тем же голосом: Gr?goire!
— К чему это?
— Ну, повтори, умоляю тебя.
— Довольно того, что я один раз забылась!
— Какая ты странная: сомневаться в моей любви!.. Послушай! я не люблю долго думать; завтра же мы едем в деревню.
— Для чего?
— Для чего!.. — проговорил Чаров, смотря страстно Саломее в глаза и целуя ее руку, — для того, чтоб ты не сказала, что тебе неприлично ездить со мной прогуливаться.
— Grйgoire, — произнесла нежно Саломея, — велите запрягать кабриолет.
— Для чего? — спросил и Чаров в свою очередь.
— Поедем в парк; мне нужен воздух; у меня болит голова.
— Эрнестина! — вскрикнул в восторге Чаров.
Известно, что в природе все, что живет, что молодо, то растет; что в зрелом возрасте, то добреет. Москва по сию пору растет и добреет, хоть некоторые приращения и похожи на tubercule, [235] грибы и тому подобные наросты, неизбежные при сгущении и застое соков. Например, давно ли еще между Тверской заставой и Петровским дворцом было чистое поле, и вдруг, посмотрите, как парк прирос к Москве.
235
[235] Бугорки (франц.).
Летом в городе душно, жарко, невыносимо. Пойдем подышать свежим деревенским воздухом, пойдем от пылу страстей подышать прохладой благодати. Да ты, душа моя, не утомишься ли от похода за деревенским воздухом? Ведь он теперь за тридевять поприщ от города: десять поприщ надо пройти по раскаленной каменке, да три в вихре пыли от тысячи колесниц, наполненных легкими, жаждущими свободного дыхания. Где ж деревенский-то воздух? В Сокольниках? что-то пахнет лазаретом. В Останкине? в Кунцове? в Петровском-Разумовском? что-то пахнет городом. Здесь еще не ходи нараспашку, душа моя, не раскидывайся на лужок: неприлично, лужков мять не приказана: читала ты, что на доске написано? Здесь не деревня, а дача. До деревни к восходу солнца не дойдешь, а нам к закату надо уж дома быть. Устала? Не ходить было из огня в полымя. Зато будет что порассказать.
Экипажей-то, экипажей! народу тьма-тьмущая! а пыль-то, пыль, господи! Дохнуть нельзя; родного перед носом в лицо не узнаешь!.. И музыка была, трубили, трубили… а как пошел дождь — ну, барыни-то все с славной фалбарой домой поехали!.. хохочут, и мы хохочем.
А какая пыль от Тверских ворот до парка и в парке. Вот пыль! такой пыли нигде нет, разве в Сахаре, когда поднимется самум. И что за роскошная картина смотреть вдоль шоссе на заходящее солнце: точно в Питер катит на паровозе, само воду в котле кипятит, раскалилось, как уголь, мчится себе, а следом огненная туча.
В один прекрасный вечер число пользующихся пылью парка было необыкновенно велико. Два ряда экипажей тянулись мимо вокзала. Там раздавались песни цыган. Около перил, по тротуару, толкалась публика; преклонные лета сидели на скамьях и стульях под деревьями; цветущее юношество болтало. Иной мудрец сказал бы, что все это глупость, безобразие, и в справедливом гневе отправил бы публику, гуляющую под самумом Сахары, за лунный хребет на съедение африканским львам, тиграм и шакалам; но странен мудрец, который ропщет на большой свет. Где ж меньше простоты и больше мудрости, как не в большом свете?
Вот едущая публика глазеет на идущую, идущая на едущую, и удивляются друг на друга: для чего одна едет, а другая идет? Это удивление продолжалось бы непрерывно до окончания гулянья; но вдруг в ряду экипажей явилась неожиданность: конь мчит одноколку, в одноколке Чаров, с Чаровым дама, на даме шляпка, на шляпке вуаль.
Это так поразило многих, что многие остановились, а за многими и все.
— Чаров! Чаров! — раздалось беглым огнем по стезе гуляющих.
— С кем это он?
— Кто это такая дама?
— Что за чудеса! Чаров с дамой!
— Странно! Это, кажется… да нет, совсем нет!
— Regardez, mon cher, [236] ведь это Чаров!
— Вижу.
— Экой шут! Кого это он посадил с собой?
— Понять не могу!
— Bonjour, Чаров! Bonjour, mon cher! Soyez heureux, mais ne m'oubliez pas. [237]
— Bonjour, ска-а-тина!
— Что это вы кричите! — проговорила Саломея вспыхнув, — я не могу слышать этого!
— Виноват, ma ch?re! право, ведь это в самом деле ска-а-тина. Я ему дам такую oubliez [238] в рожу, что он будет знать.
236
[236] Смотрите, мой милый (франц.).
237
[237] Здравствуйте Чаров, добрый день, милый! Будьте счастливы да не забывайте меня (франц.).
238
[238] Забывайте (франц.).
— Хороши у вас приятели!
— Что ж делать: все избранная, образованная молодежь.
— Это кто такая дама, которая не отвечает на ваш поклон?
— Это Нильская; она без памяти влюблена в меня и надеялась выйти замуж. Мне очень приятно ее побесить… Что ты, та ch?re, закрылась вуалью? откинь, пожалуйста.
— Вот прекрасно! приятно дышать пылью.
— Ну, пожалуйста, сделай одолжение; посмотри, все без вуали.
— Мне до других дела нет; притом же я сюда приехала не напоказ!
— Ах, какая ты! Ну, сделай милость, откинь вуаль!
— Сделайте милость, поедемте назад! — Вот забавно!
— Я вас прошу; я не могу выносить ни этой толпы, ни этой пыли.
— Нет, уж как хочешь, мы объедем несколько раз круг.
— Надеюсь, что вы насильно не будете меня возить.
— Ну, только один раз проедем парк.
— Если вам угодно; но это будет и первый и последний раз.
— Ах, какая ты несносная, Эрнестина! — крикнул Чаров с досадой, остановив вдруг лошадь и поворачивая назад, но так неосторожно, что дышло ехавшего позади экипажа ударило в кабриолет; лежачая рессора, несмотря на то, что на ней был английский штемпель, лопнула. Саломея вскрикнула, Чаров потерялся, испуганная лошадь взбеленилась, но, к счастию, какой-то мужчина, проходивший мимо, остановил ее и помог Саломее выйти из кабриолета.
— Чаров! вот не ожидал! — сказал он.
— Ах, Карачеев!.. это ты? Вот спасительная встреча!.. Перепугалась, ma ch?re?
— Ничего, — отвечала тревожно Саломея.
— Вот беда! как же тут быть? кабриолет сломан. У тебя здесь есть экипаж, mon cher?
— Я здесь живу на даче. Зайдите ко мне, отсюда недалеко; а между тем я велю заложить коляску… Вам же необходимо успокоиться от испугу, — прибавил Карачеев, обращаясь к Саломее.
Она кивнула головой в знак благодарности за участие; а Чаров, отдавая жокею лошадь, вскричал: