Приключения, почерпнутые из моря житейского. Саломея
Шрифт:
— А! — произнес Иван Данилович с сердцем, махнув рукой, и пошел на квартиру полкового командира.
Полковница в самом деле была неисповедима в своих причудливых болезнях. Кроме настоящей тягости, у нее поминутно проявлялись какие-то побочные тягости: то тягость в голове, то под ложечкой, то тягость в руках и в ногах, то тягость во всей; то какие-то тягостные мысли мучили ее, словом, она тяготилась всем; то «как это несносно, поминутно в глазах офицеры!», то «как это скучно, никто не хочет прийти! своих офицеров надо
Полковник был славный человек, но жена его сбила с толку, и он стал как маятник: то добр, ласков и внимателен, то угрюм, привязчив и груб.
По наружности полковница была премиленькое существо, воплощенная доброта и приятность, как говорится: невозможно не любить такого ангела! Но, хорош конь, конь, каких мало бывает, да с норовом: прямо, ровным шагом идет, славно идет; но чуть вожжой направо, а он налево; чуть нукнешь, а он на дыбы или стал Архимедовым рычагом, с места не сдвинешь. Такова была и полковница: против собственного побуждения и желания она не умела ходить; ни обстоятельства, ни приличие, ни дружба, ни любовь, ни необходимость — ничто не смей ей понукать, тотчас на дыбы, а потом в слезы и в постелю.
И вот бегут за Иваном Даниловичем. Бывало, Иван Данилович бежит сам, а теперь Филат насилу его уговорил.
Приходит. Видит: лежит полковница почти без чувств, бледная, страждущая, тяжело дышит.
— Что такое-с? — спрашивает он у полковника.
— А бог ее знает, — отвечает полковник, пожимая плечами.
Иван Данилович щупает пульс — пульс так и колотит. Но вот вылетел глубочайший вздох, вот открыла глаза.
— Что вы чувствуете? — спрашивает Иван Данилович. Страждущая молчит, тяжело дышит, прикладывает руку к голове.
— Вы чувствуете боль в голове?
— Да! — отвечает она наконец.
— Под ложечкой у вас не болит?
— И под ложечкой, — произносит полковница слабым голосом, и вдруг слезы, всхлипыванье.
«Хм!» — подумал с досадой Иван Данилович, торопливо выходя в другую комнату писать рецепт.
— Что? — спросил полковник.
— Ничего, полковник; это маленький нервный припадок, спазмы. Я пропишу капельки…
— Да помилуйте, все ничего, — крикнул полковник. — Это ничего всякой день повторяется! Нервное расстройство! да ведь это болезнь?
— Конечно-с,
— Ну, так что ж тут ваши капельки? Черта ли в ваших капельках! Вы мне лечите ее фундаментально.
Иван Данилович знал полковника; рассуждать с ним в минуты сердца нельзя, все равно что на огонь лить масло. Капельки не нравились полковнику, капельки пустяки, сказал ой. И Иван Данилович прописал порошки.
— Вот-с, через час по порошку.
— Да это до меня не касается, — сказал полковник, — вы как знаете, так и давайте.
«Ах ты, господи! — подумал Иван Данилович, — сиди тут как привязанный».
— Вот-с, легонькие порошочки, — сказал он, подходя к страждущей, — когда принесут, сделайте одолжение принимайте через час; а я сейчас возвращусь.
— Куда вы? Нет, нет, нет…
— Мне нужно навестить одну опасно больную.
— Нет, нет, нет! Сядьте!.. Покуда я приду в себя… Здесь… нет человека, который бы позаботился обо мне… Все думают только о самих себе да о своем спокойствии. Я хоть умирай!
— Не расстроивайте себя такими мыслями… — начал было увещевать Иван Данилович.
— Не расстроивайте!.. Поневоле расстроишься!.. Никто не хочет принять участия!..
— Помилуйте, возможное ли это дело… как не принимать участия…
— Ах, не говорите, пожалуйста!.. Женщина несчастное создание! на ее долю только страдания да болезни… и больше ничего! Мужчина свободен, мужчина что хочет делает, никому не дает отчету, живет да наслаждается жизнью… а женщина, я, например, что я такое? прикованная невольница… поят, кормят… и будь довольна, считай это счастием!
— Помилуйте, зачем же так думать.
— А как же, по-вашему, думать?
— У мужчины свои обязанности; служба, ответственность…
— Служба! Ах, какая трудная вещь!
— Помилуйте-с, — начал было Иван Данилович.
— Да нет, полноте, не противоречьте мне! Я не могу переносить пустых противоречий!.. Ах, господи, какая боль!.. За лекарством целый день проходят! И приказать некому, чтоб прибавили шагу!.. Только учебный шаг и в голове!..
Иван Данилович закусил язык и молчал. И от нетерпения скорее отделаться от полковницы думал: «Господи, что не несут так долго лекарство!»
Но вот принесли. Он схватил порошок, всыпал в рюмку воды, размешал.
— Не угодно ли выкушать?
— Ах, терпеть не могу лекарства! — проговорила полковница, приподнимая голову. — Фу! какая гадость!.. я этого не могу принимать!.. Нет, нет, нет! Подите вы прочь с этим… тошно!.. Дайте скорей воды!.. Ах, боже мой, боже мой! Никакого нет участия к человеку!..
«Вот, поди лечи фундаментально!» — говорил сам себе Иван Данилович, стоя подле полковницы и не зная, что говорить, что делать. — Так позвольте, я принесу капельки, — проговорил он, наконец.
— Те горькие-то?
— Нет-с, я пропишу сладенькие, вроде сыропцу.
— Сладкое лекарство, фу!.. Слушать, так тошно…
— Так какое-нибудь наружное средство…
— Катаплазмы? нет, пожалуйста, избавьте от них!
— Нет, просто можно… припарки… согреть полотенце.
— Ну, хорошо.
«Слава тебе господи!» — подумал Иван Данилович.
Он думал этим отделаться. Но припарки то горячи, то холодны; вот и сиди, слушай докучную сказку да пригоняй теплоту.
Терпение Ивана Даниловича лопнуло. «Ой-ой-ой! — подумал он, — попадет такая жена! Избави бог! не женюсь!»