Приключения, почерпнутые из моря житейского. Саломея
Шрифт:
— Что ж, Иван Данилович, — крикнул Чаров, входя, — скоро ли вы?
Иван Данилович и Марья Ивановна вздрогнули от неожиданного его появления и строгого голоса.
— Беда случилась, — проговорил робко Иван Данилович, вставая со стула.
— Что такое?
— Вот… разбилась… — отвечал Иван Данилович, приподнимая с полу отбитое горлышко пузырька.
— Что ж вы будете делать теперь? лечить без лекарства?
— Я напишу рецепт… можно послать в аптеку…
— В какую аптеку? в город: почти сорок верст? Через час понадобится новое лекарство — опять посылай? Десять раз на день будете переменять лекарство, и все посылай?
— Что ж делать… свойство болезни такое…
— Скажите пожалуйста! Больной виноват, что вы не отыщете в своей медицине, чем его вылечить!..
— Нет-с, это не то… Если бы, собственно, болезнь… так на болезнь есть лекарство, — начал было Иван Данилович, но доброе сердце его и робость не договорили правды.
— Позвольте, — сказал он, — я сам съезжу в город, пополню аптечку… поутру я возвращусь…
— У-урод! — проговорил Чаров про себя. — Извольте ехать! да прошу вас скорей!
Приказав запрячь немедленно же тройку в повозку, Чаров, задумавшись и в тревожном духе, сам отправился на конюшню, простоял безмолвно, покуда запрягали лошадей, потом начал ходить по двору; казалось, что он боялся войти к Саломее до возвращения доктора из города.
— Ох! уж мне эти болезни! — проговорил он, наконец, направив стопы к дому. — Оханья, стоны, жалобы… Уурод! говорит, что это не болезнь!.. Здоровая скаатина! По нем все притворяются страждущими, выдумывают разные боли, чтоб только иметь удовольствие пить его поганое лекарство!.. Какая скука!.. Фу! черт! Навязал на шею тоску!..
Между тем Саломея очень грациозно лежала на диване. Когда Чаров вышел торопить доктора, боли как будто утихли в ней; она о чем-то задумалась.
Сильное впечатление боязни быть узнанной матерью и в то же время возгоревшаяся страсть к Георгию, который так хорошо, так вполне созрел для любви, подействовали болезненно на Саломею. Приехав в Притычино с Чаровым и решаясь на полную роль мадам де Мильвуа, Саломея не могла покорить в себе тяжких впечатлений собственной судьбы. Нервы ее были потрясены, дряхлый дом и мрачные комнаты, наводящие уныние и думу о невозвратном прошедшем, о бренности настоящего и неизвестности будущего, развили в ней страх и отвращение ко всему. Присутствие Чарова ей было тягостно; ласк его она не могла переносить; решительность упрочить судьбу свою в лице мадам де Мильвуа исчезла. И вот к расстроенному духу присоединилось притворное страдание то головной болью, то внутренним жаром, то расстройством желудка. Притворство входит в привычку, мнимая болезнь вызывает настоящую, воображаемую беду можно накликать; и все это обращается в боязнь за себя; а медицина за все отвечай. В этом положении была Саломея по приезде в Притычино. Желая восстановить в себе дух, она потребовала доктора.
Доктор на беду его нашелся под руками. Назначил диету, дал лекарства. А лекарства, говорят, из притворной болезни решительно рождают настоящую или, по крайней мере по системе Ганнемана, все признаки. Саломея больна, имеет все права жаловаться на болезнь. Но она чувствует, что от лекарства Ивана Даниловича все хуже и хуже.
Когда послышались шаги Чарова, который, не зная, как сказать ей о несчастии, постигшем аптечку Ивана Даниловича, шел медленно, придумывая успокоительные речи вместо успокоительных лекарств, Саломея вдруг почувствовала снова боль и заохала.
— Боже мой, я страдаю, — проговорила она, — и никто не поторопится подать помощь!..
— Ма ch?re, — сказал Чаров, — успокойся, сейчас привезут лекарство… Вот видишь что: этот Иван Данилович думал продовольствоваться своей глупой аптечкой… но я послал его в город за лекарством, необходимым для тебя… он сейчас же возвратится…
— Ах, он меня уморит!.. Я это чувствую!..
— Так лучше всего ехать в Москву, ma ch?re Ernestine. Поедем в Москву; там все лучшие доктора к твоим услугам. В самом деле, я также не очень полагаюсь на этого полкового лекаришку.
— В Москву!.. — проговорила Саломея, задумавшись.
— Когда твое здоровье поправится, мы возвратимся тотчас же сюда; а между тем здесь все будет возобновлено к нашему приезду, и мы проведем лето в блаженном уединении, — сказал Чаров, взяв руку Саломеи.
Саломея не отвечала ни слова, глубоко вздохнула.
— Так ли?
— Ах, постойте! Я не могу переносить принуждений. Чаров встал с места, также вздохнул и начал ходить по комнате.
Между тем Иван Данилович распростился с Марьей Ивановной и помчался в город пополнять свою аптечку.
Марья Ивановна была в отчаянии. Она не испытала еще горя разлуки. Ей страшно было отпустить Ивана Даниловича в дорогу без себя; бог знает, что может случиться. Со слезами на глазах она проводила Ивана Даниловича, простояла до сумерек на крыльце, смотря на дорогу, возвратилась в комнату как убитая, не спала целую ночь, просидела целое утро у окна и в этом положении забылась, несмотря на крик и шум детей.
Но вот около полудня возвратился благодатный. Соскочив с повозки, Иван Данилович вбежал в комнату, крикнул: «Машенька!», бросился к жене и так перепугал ее, что она, очнувшись, задрожала, насилу пришла в себя и, вместо радости, залилась слезами.
Успокоив ее, Иван Данилович принялся составлять микстуру; составил и побежал на другую половину. Двери заперты; никого нет.
Он в переднюю, и в передней пусто. Он опять к дверям, постучал легонько — никто не отвечает.
— Что ж это значит?
Вышел на крыльцо. Видит, что Трифон запирает ставни.
— Трифон, где люди?
— Какие?
— Да вот… ваши, — проговорил Иван Данилович.
— Какие наши? Господские-то? Уехали с барином.
— Как уехали?
— Да так, как уезжают. Барин поехал в Москву, и они за ним.
— А госпожа?
— А госпоже-то здесь, что ли, остаться одной?
— Да ведь она больна.
— Ага; ее так-таки сам барин под руки в карету посадил.
— Да скажи пожалуйста… Как же это… — продолжал расстроенный этой новостью Иван Данилович.
— Как, как?
— Да скажи пожалуйста… ведь… да что ж барин сказал, уезжая?
— Ничего не сказал. Он такой был, что-то не в духе. Чуть-чуть было не прибил кучера за то, что лошади дернули, как он сажал госпожу-то в карету.
— Хм! — произнес Иван Данилович, задумавшись и возвращаясь в свои комнаты. — Машенька, помещик-то уехал в Москву; что ж ты мне ни слова не сказала?
— Да и я не знала, мне только сейчас сказала Татьяна; я спросила, что ж не подают чай, а она говорит: «да кому ж подавать-то: буфетчик уехал с барином».
У Ивана Даниловича руки опустились.
— И все уехали, и повар уехал, и обеда не готовили… я не знаю, что ж мы будем обедать?… — сказала смущенная Машенька, смотря на Ивана Даниловича.
— Что ж это такое, — проговорил он, — я уж этого и не понимаю?… Верно, она опасно заболела… Он, верно, сделал какие-нибудь распоряжения… Пошли Татьяну за управляющим Васильем.