Приключения, почерпнутые из моря житейского. Саломея
Шрифт:
Мы не станем описывать наружности Ивана Ивановича, чтоб читатель сам себе вообразил в мундирном сюртуке добрейшую наружность, не совсем уклюжую, на которой время исказило уже все черты доброты, так что с первого разу можно было подумать, что Иван Иванович и сердит, и привязчив, и невесть что еще. Дорофей низменно поклонился, а отвечала за него Авдотья Матвеевна:
— Ты не узнал управляющего имением Александра Ивановича Брусницкого.
— А! ну, что скажете?
— Ничего, сударь Иван Иванович; привез кой-что гостинцу вашей милости.
— Спасибо,
— Ну, что привез, то и привез; а вот лучше поговори-ко с ним, у него просьба до тебя.
— Да, батюшка Иван Иванович, не оставьте вашей милостью: вещь пустая, да я больно перепугался.
— Что такое? говори.
— Изволите ли видеть, ехал я третьёва-сь или, бишь, четвертого дня…
— Постой, постой, я расскажу, что тебе трудиться в другой раз; вот видишь, Иван Иванович, Дорофей Игнатьич ехал себе в деревню через лес, где разбойники водятся…
— И не думают водиться! — пробормотал Дорофей про себя.
— Вдруг бежит баба какая-то и кричит: «режут!»
— Постой, матушка, — перервал Иван Иванович, — нечего и продолжать, я вижу, что тут дело касается до исправника, а не до меня.
— Да дай, батюшка, кончить! так и рвет с языка!
— А пожалуй, говори, только я вижу, что дело до меня не касается.
— Вот видите ли, сударь, я вам доложу в коротких словах, — начал было Дорофей.
— Позволь уж мне досказать: не люблю, начав слово, не кончить… Изволишь видеть, он спас бабу от разбойников да привез домой, а оказалось, что она сумасшедшая, не ест, не пьет…
— Все-таки надо освидетельствовать; а что, я, что ли, поеду в уезд свидетельствовать?
— Да дай кончить! — сердито произнесла Авдотья Матвеевна.
— Она, сударь, умерла было! — начал было Дорофей.
— Свидетельства-то, или, как бишь, следствия-то, он и боится, — перервала Авдотья Матвеевна, — так для этого и привез ее сюда.
— Куда? — спросил Иван Иванович.
— Куда! сюда, говорят тебе!
— То есть к нам? ко мне? пошел, брат, пошел, а не то я проводить велю!.. мертвую привез из уезда в город, в мой квартал, свалить беду на мою шею!
— Помилуйте, живехонька, сударь, она только больна.
— Все равно!
— Выслушай прежде, да потом кричи!
— Позвольте уж мне, матушка Авдотья Матвеевна, рассказать, в чем дело.
— Рассказывай! ты думаешь, он тебя лучше поймет?
— Только не извольте гневаться, батюшка Иван Иванович… дело, сударь, пустое…
При этих словах Дорофей вынул из кармана бумажник, отвернулся немножко из учтивости в сторону.
— Дело, сударь, пустое…
И Дорофей рассказал, что спасенная им женщина, верно, какая-нибудь беглая или сумасшедшая, заболела опасно, и он, из боязни, чтоб она не умерла и не завязалось из этого следствие, привез ее в город с тем, чтоб попросить Ивана Ивановича взять ее в часть.
— Нельзя, любезный друг, нельзя! — сказал Иван Иванович.
— Ах, батюшка, да отчего ж нельзя? — крикнула Авдотья Матвеевна.
— Ты, матушка, с ума сошла! тело поднято в уезде, а не на улице, да если б и на улице, да не в моем квартале, так мне плевать на него.
— Помогите, батюшка, посоветуйте, как мне быть… да если б тело, а то не тело, ведь она еще живехонька…
Дорофей положил что-то на стол и низко поклонился.
— Чудные вы люди, — оказал Иван Иванович, смягчив голос, — добро бы это случилось в моем квартале, ну, тогда бы знали, как поступить.
— Ах, боже мой, да она теперь в твоем квартале и есть! Кто ж знает, что. она привезена, — сказала Авдотья Матвеевна, удивляясь, что муж ее из пустяков делает затруднения.
— Лежи она на улице, дело другое, дозор бы поднял — и
прямо в часть!
— Слушаю, Иван Иванович, Так уж я исполню, как изволили сказать… потороплюсь.
— Ну, ну, ладно; да смотри, брат, мы только про то и знаем.
— Уж известное дело, — сказал Дорофей, поклонился и вышел вон.
Подвода стояла у ворот, он велел въезжать ей на двор; а его собственная тележка стояла в отдалении,
— Ты ступай, Кузька, да помоги Петрухе сложить с воза куль и мешки; а я сам сдам ее в больницу. Ступай.
Кузька пошел помогать Петрухе, а Дорофей вскочил на тележку и погнал коня в переулок, потом через улицу и опять в переулок. Тут была глушь; с обеих сторон заборы тянулись до другой части,
Дорофей приостановился, посмотрел, нет ли кого, выскочил из тележки, вытащил из нее бедную Саломею, сложил подле забора и — был таков.
Иван Иванович, утомясь после дневных трудов, понесенных на пользу ближнему, по выходе Дорофея стал раздеваться и, ложась уже в постелю, вспомнил, что надо послать дозор в глухой переулок, нет ли там чего-нибудь, и велел кликнуть к себе хожалого.
— Ты, братец, обойди же квартал дозором, чтоб все было в исправности, да глухие-то переулки обойди хорошенько, слышишь?
— Слушаю, ваше благородие, уж это известно, — отвечал хожалый и действительно прошел дозором по кабакам, прикрикнул, что пора запирать.
— Сейчас, сударь, сейчас, только гости уберутся, — отвечали целовальники.
— То-то, сейчас!..
— В глухие переулки! — пробормотал хожалый, отправляясь к себе на дом, — а черта ли там есть!
Таким образом беспамятная Саломея лежала без призору в глухом переулке. Одр ее широк, она разметалась, горит, внутренний жар раскалил ее; с глухим стоном хватается она руками за одежду и, кажется, хочет сбросить ее с себя… Язык что-то лепечет, уста алчут… да нет никого, кто бы походил за больной и подал ей испить.
Но вот кто-то идет, говорит сам с собой.
— Мне что, — говорит, — пошел, да и утопился! житья нет! бил-бил, бил-бил, а за что?… вишь, я виноват, что, надевавши, у мундира рукав лопнул… а теперь по ночи достань ему где хочешь… Э! кто тут?… охает кто-то… Ах, батюшки, женщина какая-то… умирает!.. Побежать сказать в будке, чтоб подняли.
И прохожий побежал к будке, которая была против длинного глухого переулка, на другой стороне улицы.
— Эй! будочник! слышь!
— Кто идет? — крикнул будочник, сидевший в дверях, прислонясь к стенке.